Но в ратном деле готов был Матвей с ним потягаться и, уверенный в себе, с удовольствием красовался перед лавой, а дали бы армию, он и перед ней покрасовался бы – чем больше народу в свидетелях, тем лучше.
Был у него под командой уникальный военных механизм – Донской казачий полк – в уникальном боевом порядке, опробованном веками, от скифских времен[57]. Вроде и в россыпи, вроде и в беспорядке, но наметанный глаз определит звенья человек по десять-двадцать, это односумы, у которых все добро общее и которые друг друга с малых лет знают и без слов понимают. Возвращаться им вместе в станицы, где с каждого и за каждого спросят. Соревнуются они, родные и друзья, в лихости и доблести, но знают, кто первый рубака, и пойдет тот, очертя голову, напролом, уверенный, что односумы тыл и бока прикроют. А коль уж увязнут и край подступит, налетят от «маяка» – резерва – первые из первых, отцы и дядьки, вырвут молодых из вражьих рук, собой заслонят.
Даст командир знак – и сомкнутся звенья, пойдут стеной, даст – и рассыпятся, облепят или схлынут, рассеются, а надо – слева, справа, наперехват и как угодно звеньями по очереди или вместе налетят. Играет ими командир, как пальцами по клавишам. Одно слово – односумы. И у запорожцев – такие же, только название другое – «казаны». Потому и медлят те и другие, уважают силу. Чего ж понапрасну штучный товар расходовать?
Так и не вышло сражения. Покрасовались друг перед другом под орудийным огнем: по донцам турки с кораблей стреляли, по запорожцам – русские батареи. Ночью сняли турки запорожцев с косы.
После блистательных русских побед в Таврии и на Дунае центр военных действий сместился на Кубань. Турецкий ставленник, хан Девлет-Гирей, высадился с десятитысячным войском в Тамани и мутил воду среди замирившихся ногайцев. Чечня восстала, калмыцкий хан изменил и ушел за Волгу, раскрыв немирным черкесам дорогу на Дон. И в это самое время вспыхнуло пугачевское возмущение, поставившее на дыбы все Поволжье и весь Урал. Самозванец, сам донской казак, шел с Казани по Волге, приближался к донским пределам.
Вновь решалась судьба многих. Находила туча, не то кровью великою прольется, не то осыплет рьяных донцов чинами и наградами. Два поворотных момента, выплеснувших наверх будущих «верных» и «избранных», были в екатерининские времена для Войска Донского, а может, и для всей России – Петергофский поход и подавление Пугачевского бунта. Ни одна война столько признанных и обласканных властью героев не дала. Собирались по всему Дону отставные и калечные и, выпив на станичном сборе пенного, шли с лихими полковниками навстречу благосклонной (к полковникам) судьбе. А Матвею Платову судьба пока медлила улыбаться, наулыбалась уже, устала. Перебрасывали его с полком на Кубань усмирять зашевелившихся ногаев и закубанские налеты пресекать. Служба бесконечно нудная, кровавая и неблагодарная, хотя и привычная. А кроме того, возвращался он к своим, под другого походного атамана. Кого-то еще назначат, как-то свои Матвея примут… Не выбран он и Канцелярией Войска Донского не назначен, а написан в донские старшины князем Долгоруковым. Потому перед выступлением, набравшись храбрости, оставил Матвей полк и поехал проститься к Долгорукову, как к отцу родному.