— Кто хоть
расстрига этот? — с обреченностью в голосе спросил я.
— Брат
Игнатий, в миру Козыревский Иван Петрович, — отрапортовал Репнин.
Услышав имя, я слегка охренел, но тут же быстро взял себя в руки.
Вот только этой истории мне и не хватало для полного счастья, а что
делать, придется разбираться.
— И как ваши успехи? — я сел прямо на стол и откусил яблоко,
глядя на группу взъерошенных ученых, которые что-то яростно чертили
на доске мелом, потом зачеркивали и чертили снова. Воздух звенел от
матов, в основном на немецком языке, среди которых то и дело
проскакивали русские сложносоставные выражения, когда кому-нибудь
из ученых мужей не хватало слов, чтобы выразить обуревающие его
эмоции. Ко мне повернулся Бернулли с белыми полосами мела на щеках
и горящими, красными от хронического недосыпа глазами.
— Издефаетесь, ваше величестфо? — прорычал он, бросая мел на
пол.
— Нет, интересуюсь, — я снова откусил яблоко. — Надо же мне
знать, выделять денег под создание университета, али сэкономить,
потому как не способны мои лучшие умы даже с задачей справиться,
кою мне пытались за откровение выдать. А может все же признаетесь,
что погорячились, да возьмете слова свои обратно и будете признаны
проигравшими в споре нашем без лишних жертв с вашей стороны? Я даже
никому об этом не скажу, и Демидову прощу участие в споре.
— Мой отец скоро будет здесь. Я просил его приехать и
способстфофать мне и сфоим друзьям, многие из которых яфлялись его
учениками, — сегодня акцент Бернулли был просто чудовищен. Он с
трудом вспоминал нужные русские слова, а я не делал ничего, чтобы
ему помочь, например, тем, чтобы перейти на немецкий, который я
знал в совершенстве, все-таки немка-мать и все такое.
— И как скоро прибудет тяжелая кавалерия в виде знаменитого
Иоганна Бернулли, для спасения репутации своего чада? — я кинул
огрызок яблока в ведро с мусором, и повернулся к Бернулли,
прищурившись, разглядывая его перекошенную физиономию. При этом я
никак не мог понять, что именно у них не получается, ведь я видел
образцы — они вроде бы работали.
— Я не знаю, но скоро... — за дверью послышалась возня, а потом
крик на немецком.
— Не трогай меня, солдафон! Я желаю видеть своего сына! Мало нас
на границе в карантине продержали, так еще и здесь препоны
строят!