Ни кухарка, ни Базель,
ни даже Клаудия не называли ее по имени с того самого
дня.
Их взгляды скользили по
лицу, как по пустому месту, будто вместе с именем ушли и
воспоминания.
Разумеется, все было не
так уж плохо, в чем Безымянная смогла убедиться. Клаудия встречала
ее в коридоре и приветливо здоровалась. Уроки проходили по той же
схеме, что и всегда. Она совершала пробежки вокруг сада, училась
обращаться с клинком, совершенствовала тело, все больше замечая,
как оно крепнет.
Клаудия все так же
уделяла ей три дня в неделю, пристально наблюдая, как ученица
впитывает новые знания по истории, математике и
письму.
Но даже в эти моменты
она не обращалась к Безымянной по имени. Точно странная сила
сдавливала язык в тот самый миг, когда оно должно было прозвучать,
да так незаметно, что наставница, наверное, и сама этого не
понимала.
Мироздание прогибалось
под силой связи, клеймом горевшей на груди.
Клаудия относилась к
Безымянной, как и прежде: явно помнила их путешествие от дома
матушки в столицу, но имя испарилось. Стерлось из памяти, как пыль,
которую смахнули.
Не было ни единого
человека вокруг, что обратился бы к девушке по имени или как‑то
позвал. Будто весь этот крохотный мирок, сжавшийся до размера
одного особняка, дружно сговорился и решил мучить несчастную
неизвестностью и непониманием.
Впрочем, непонимание
длилось недолго.
Мысль об иномирце не
выходила из головы, давила на плечи тяжким грузом. Безымянная
откровенно боялась, что Клаудия заметит произошедшие перемены.
Будто тонкую паутинку, тянувшуюся от груди в пустоту, к темной
тюрьме, мог видеть кто‑то кроме нее. Но обитатели особняка не
обращали внимания на слабое мерцание. Для них этой связи не
существовало вовсе.
В конце концов,
появилась мысль, что раз имени нет, то стоит придумать его, но и
здесь план провалился. Выдуманные имена вылетали из головы на
следующее же утро. Наставницы упорно обращались к ней «девчонка»
или «эй, ты». Имена не приживались, точно растения, засохшие из‑за
неправильного полива.
Безымянная. Вот кем она
была теперь.
От осознания этого
внутри вскипало негодование. На языке ворочалась отвратительная
горечь, и перед глазами вставал чернильный образ, от которого
дрожали руки и судорогой сводило живот. Даже сейчас, когда их
разделял сад и испещренный защитными символами черный камень,
Безымянная видела алые глаза так же отчетливо, как если бы иномирец
стоял всего в шаге впереди.