Дом
пустовал — через открытую дверь сочился яркий свет, разгоняя
полумрак жилища. Тогда Уильям поднялся с льняной лежанки на плохо
гнущихся ногах, достал грубый кусок ткани, которым пользовались в
качестве полотенца, вторую и уже единственную рубаху, свежие штаны,
и вышел наружу к солнечному свету.
Со сжатыми
зубами он заковылял к Белой Ниви. Дорога заняла у него в три раза
больше времени — будто к его ногам привязали по большому камню, а
сам он стал скрученным годами стариком. Никто по пути не встретился
ему, да и меньше всего он хотел этого, чтобы избежать объяснений
перед кем-либо. То, что в Малых Вардцах, как и в двух соседних
деревнях, уже вовсю судачат об этом, он пока не знал.
Наконец
Уильям подступил к бережку, куда отовсюду стекались журчащие
ручейки и потоки воды, образовывая мелкую заводь. Здесь он всегда
купался весной и летом; глубина чуть выше пояса, течение слабое, а
дно ровное. С болезненным вздохом он стянул с себя штаны, между тем
посматривая по сторонам — уж так ярки были его воспоминания о
вчерашнем дне и истошных воплях своей обычно тихой подруги. Он
ждал, что она либо выйдет из воды с бурным всплеском, либо появится
откуда-то сбоку, шагах в десяти. Но ее все не было. Ну а Уилл зашел
в заводь — ледяная вода тут же обожгла его исцарапанные спину и
грудь. Не удержавшись, он вскрикнул от боли.
Стуча от
холода зубами, он принялся поспешно смывать грязь, споласкивать от
ила волосы, затем очищать раны. Он уже хотел выскочить из воды,
дабы не закоченеть, как услышал тихие шажки.
—
Вериатель? — обернулся он.
Нет, на
него глядела девушка с черными волосами, заплетенными в одну косу.
На ней было голубое платьишко, до того голубое, будто небо, каким
оно бывает только летом. Фигуркой она походила на кельпи — такая же
маленькая, красивая, стройная и с прелестными округлостями. Но
личико ее, в отличие от непроницаемого лица демоницы, было
невероятно живым: синие глаза вечно смеялись, и казалось, что в их
уголках пляшут озорные огоньки, а губы то сжимались в бантик, то
расплывались в улыбке.
Это была
Линайя, та самая, с которой Уильям дружил в детстве, пока не сгорел
храм. Будучи человеком набожным, отец Лины посчитал это за кару
Ямеса, а потому запретил дочери общаться с чудаковатым сыном
погибшего служителя, к которому питал какую-то особую
нелюбовь.