А потом – темнота.
– В общем, из-под завала меня вытащили. А руку мою –
нет. Так и осталась где-то под бетонной плитой. – Эрвин
непроизвольно повёл остатком плеча. – Компрессионная травма. Хорошо
ещё обошлось. Многим повезло гораздо меньше. Одного моего коллегу
раздавило насмерть…
Он уже и забыл, как же того звали. Никого не мог
вспомнить. Люди приходили и уходили, оставляя после себя лишь
окровавленный салат, а порой и вовсе не оставляя ничего, только
невнятный силуэт да пару-тройку брошенных между делом фраз. Будешь
запоминать каждого – быстрее с ума сойдёшь. Погиб, пропал? Забудь с
концами.
Мёртвые не возвращаются.
Пальцы живой руки осторожно вели тонкую иглу,
поддевая края пазов.
– Думал тогда: ну всё теперь, куда я с такой культей
пойду? Те протезы, которые мы могли себе позволить хотя бы в кредит
– они ж для такой работы не годятся. А новую руку вырастить – это
долго и очень, очень дорого. Но специалисты были нужны здесь и
сейчас, я хотел продолжать работать, а наше руководство как раз
обновило контракты с Пазлтехом. Вот мне и предложили один
вариант…
Вариант предложили действительно один. Мог ли Эрвин
отказаться? Теоретически – да. Практически – навряд ли. Начистоту
говоря, не особо-то он тогда и раздумывал. Никто в здравом уме не
захочет оставаться инвалидом, лишившись единственной работы,
которой посвятил всю свою жизнь. Да и за такой протез многие его
коллеги бы душу продали, было б что продавать – всё распродано
давно. Всего месяц реабилитации, и ты снова в строю, и всё, что
должен делать – продолжать работать по специальности.
Слишком радужно, чтобы
быть правдой, не правда ли?..
Мысли путались, против воли всё глубже и глубже
затягивая в растревоженные воспоминания, которые Эрвин перебирал
всю ночь напролёт, не в состоянии отвлечься, остановиться. Было уже
как-то неважно, кому он это всё говорит сейчас. Он словно бы
разговаривал сам с собой, спрашивая: а могло ли всё сложиться
иначе?
Последний раз он так пытался выговориться много лет
назад, в полном изнеможении и алкогольном мареве засыпая на чужом
плече. Уже не волнуясь, слушают ли его и понимают ли вообще, что он
там несёт заплетающимся языком на «своём наречии». Что к утру об
этом разговоре, наверное, даже и не вспомнят. Что утра этого может
и не настать. В тот момент, посреди холода и разрухи, глубоко на
чужой земле, с догорающими мостами за спиной всё казалось таким
маловажным, бессмысленным. Было наплевать даже на то, что его
тогдашний слушатель был чуть ли не последним, кому в принципе
стоило доверять. Скрывать было ещё особо нечего, да и выпил Эрвин
тогда слишком много, чтобы задумываться о последствиях.