— Давай, быстро выбирайся оттуда! — прикрикнул Тоби.
— Не кричи. Она же боится нас, — сказал другу Грегор. И добавил
тихо, обращаясь к ребенку:
— Тебе нечего бояться, девочка. Мы рыцари храма Соломонова
служим Господу и защищаем слабых. С нами ты будешь в безопасности.
Так что вылезай скорее.
Девочка провозилась еще немного, но все же вылезла. Она
выглядела тощей и изможденной, ее руки и босые ноги покрывали
многочисленные ссадины и синяки, а тело прикрывали какие-то грязные
лохмотья. За собой она тащила из погреба небольшой дырявый мешочек
муки, за которым по каменным плитам пола стелился белый след. Ее
разбитые губы, залепленные белым, указывали на то, что она этой
мукой питалась.
— Клянусь святым престолом, это же настоящий шелк! Только
благородные одевают своих детей в такое, — воскликнул Тоби,
намереваясь потрогать серую порванную материю одеяния девочки.
Когда Тобиас протянул к ней руку, она отскочила, словно
ужаленная.
— Ты кто, малышка? Как тебя зовут? — спросил Грегор, спрятав меч
в ножны и опустившись перед ребенком на колено, чтобы не давить
своим высоким ростом и получше рассмотреть девочку. Он заметил, что
детское платье когда-то, действительно, выглядело дорого: на груди
имелась вышивка, выполненная серебряными нитями в виде какого-то
герба.
— Ты не знаешь, у кого такой герб? — спросил он Тобиаса, но тот
только отрицательно покачал головой.
Девочка по-прежнему молчала, разглядывая рыцарей. Она как будто
решала, можно ли им доверять. Взгляд ее единственного здорового
глаза смягчился. Тем временем солнце садилось, и темнота в углу
полуразрушенного здания мельницы сгущалась.
— Надо идти обратно, — сказал Тобиас.
Грегор поднялся, а девочка неожиданно выпустила мешок с мукой,
бросилась к рыцарю, обняла и заплакала, прижавшись здоровой
стороной лица к его белому орденскому сюрко там, где находился
живот. Выше она не доставала. Утешая малышку, гладя ее своей новой
огромной ладонью по голове, Григорий Родимцев сразу вспомнил свою
дочку Леночку. Когда ей было одиннадцать или двенадцать, она
казалась такой же маленькой и худенькой. Впрочем, дочка давно уже
выросла и осталась где-то там, в невообразимой дали будущего. В
этот момент он подумал, что здесь, в этом суровом времени его новой
жизни, забота о сироте могла бы наполнить существование
смыслом.