В походы начальник стражи больше не выбирался, но работу время
от времени подбрасывал: иногда горожане просили стражу найти
обидчика и примерно наказать, естественно, не задаром. Чаще всего
для этого хватало усилий самих стражников: как-никак караулили они
обычно те улицы, на которых сами выросли и жили, потому не
составляло особого труда узнать, кто стащил белье с веревки или
курицу с насеста: Белокамень не столица, где дома теснились на
улицах, а люди жили едва ли не друг у друга на головах, он
раскинулся вольготно, многие и скотину держали.
Но порой обращались и другие: те, кто знал своего обидчика, но к
судье пойти не мог или не хотел. И то сказать: обвини простолюдин
вроде самого Гуннара кого-то из благородных, тот лишь поклянется
перед всеми, что чист, аки слеза — и сам обвинивший батогов и
получит. Одаренного хоть на поединок вызвать можно, пусть исход
того поединка изначально ясен, если небесное железо в расчет не
брать, а откуда оно у обычного меча, не говоря уж о горожанине. Вот
и шли: кто — к людям вроде Вигдис, а кто и к Руни, не зная или не
желая знать, что нередко работа уходила к тем же, кому ее отдала бы
и Вигдис.
С Руни нужно было поговорить непременно. Но прежде самое
неприятное — зайти к родичам погибших соратников. Они не были
друзьями, скорее много раз проверенными в деле товарищами, и с
семьями их Гуннар особо не знался, так, здоровались. Наверное, и
навещать их необязательно было. Тем более, что когда настанет его
черед, приходить с соболезнованиями будет не к кому: о матери
Гуннар не знал ничего со времени того последнего письма, прочтя
которое, он сбежал из пансионата и поклялся никогда в жизни не
возвращаться домой. И все же не заглянуть и не спросить, нужно ли
чего, было как-то… не по-человечески, что ли.
***
Жена Фридмунда, Маргрит, открыла сама. Будь она благородной, не
показалась бы: овдовев, знатные женщины должны были две недели
провести, не поднимаясь с постели. Пришлось бы оставлять письмо со
всеми полагающимися случаю словами, и, наверное, это было бы проще.
Но для простолюдинки проваляться две недели в постели —
непозволительная роскошь, к тому же едва ли Маргрит была обучена
грамоте.
Платок замужней женщины она уже сняла, вдовье покрывало пока не
надела: время не пришло, еще неделя оставалась. С остриженными в
знак траура по мужу косами, одетая в серую некрашеную — тоже
траурную — рваную холстину, женщина походила бы на нищенку или
тяжело больную, кабы не была такой дородной.