Погрузившись в подобные мысли, я шёл
— вернее сказать, мы со Стёпкой шли, деля одно тело на два разума —
вместе с ватажниками по кривым и немощёным древней Москвы. Не знаю
как, но, похоже, бессознательно мне удалось частично перехватить
управление организмом, поскольку отвлёк меня от размышлений «о
политическом моменте» крепкий дядькин подзатыльник:
— Не свисти впустую! Денег не
станет!
Материн брат хоть и невысок, даже по
сравнению с прочими здешними мужиками, среди которых ни одного
«Ильи Муромца» пока что не замечал, но удар имеет поставленный: не
смертельно, но больно и досадно.
— Погоди, Глеб! Со всяким проруха
бывает. — Вклинился в разговор Гришка, худой рыжеволосый скоморох
лет двадцати, чьи проворные пальцы одинаково способны перебирать
отверстия сопилки и ловко вытягивать кошели из-за очкуров
зазевавшихся горожан. — Что-то я такого не упомню. Ну-ка, Стенька,
напой нам, что ты там свистел-то?
А что я свистел? Это ж надо, сам себя
не слышал…
— Ну чего молчишь? Вот это:
«Та-та-татта-тататата…»
— А-а! — узнал я с детства знакомый
ритм! — Понятно, «Барыню», значит? Легко.
А ба-ры-ня у-го-рела,
Много са-ха-ру поела,
Ба-рыня-ба-рыня,
су-да-рыня-ба-ры-ня!..
В лад немудрящей песенки
запритопывали чувяками сперва Гришка, потом вуй, а за ним и
последний из скоморохов, Первак, крестильным именем Никишка, весело
ощерился, являя любому желающему начисто лишённый верхних передних
зубов рот.
Так зазвучала в Москве озорная и
неунывающая «Барыня», и хотя звучит она пока что лишь полдня, и
только в исполнении крохотной скоморошьей ватаги, но я-то знаю, что
и год пройдёт, и четыре, и четыреста — а «Барыню» ещё будут петь,
так никогда и не узнав, кто первым запустил её в народ. А я и не
претендую: не мной придумано, чужой славы не прошу. Вот только с
той самой минуты я, наконец, смог контролировать своё новое тело, а
сверх того — научился мысленно общаться с разумом своего тёзки,
как-то сумев передать ему образ дородной помещицы в пышном платье
девятнадцатого столетия, чинно пьющей чай с сахаром вприкуску у
ярко начищенного медного самовара… Потом были и образы автомашин и
трамваев, виды Москвы, Ленинграда, порушенных в боях Харькова и
Будапешта, своих смеющихся жены и дочек, отрывки из кинокартин и
обрывки классической музыки… Но всё это — потом. А пока…
Барыня-барыня, сударыня-барыня!