Связанный мужик перевалился на бок и,
сплюнув кровью и зубным крошевом, заговорил уже не тем дерзким
тоном, как только что. Вот только сломанная челюсть мешала понять,
что имеется в виду.
– Ахо я, Х’айка. До хетухох нахь хь
оуа ыухыхы, ояин Иитий Хуйхий елел люду хихять ити Литху хить! А
хихла я не хетаю, хотхи ха тхе, кахихь.
– М-да, Евстафий Никитин,
перестарался ты малость с бандитом. Ну и как теперь с ним
разговаривать?
– Прости, Великий Государь! Нечистый
попутал, не вели казнить! Такая досада обуяла, как сей пёс лаяться
начал, что силу не сдержал! — Вид у сотника был настолько убитый,
что невольно хотелось ему посочувствовать.
– Казнить — не велю. Но впредь
пленным морды не крушить! На то в государстве другие люди
найдутся.
И вновь повернулся к пойманному.
– Видишь, что случается, если грубить
начинаешь? И тебе больно, и мне непонятно. Одно сплошное
расстройство. Хорошо ли?
«Ахо Х’айка» осторожно помотал
головой.
– Писать умеешь?
Снова качание.
– Ну и что нам с тобой делать?
– Ауты, ‘еликий хохудахь!
– Великий Государь, дозволь молвить!
— Вмешался в разговор белобрысый молодой стрелец лет девятнадцати
со светлой вьющейся бородкой и почти незаметной на светлой коже
ниточкой усиков. — У меня дед Фрол, Царствие ему Небесное, и со
Святыми упокой, ещё батюшке твоему служил, так ливонские немцы ему
всю главу мечом изъязвили, тако же и длань, и плечи. Тако до
кончины своей мычал невнятицу. Я же по младости лет кой-что из его
речи разуметь выучился. Дозволь, Великий Государь, поведать, что
сей вор тебе сей час сказывал?
– Ну давай, переводи… — И, видя
удивлённое выражения лица парня поправился. — Толмачь, говорю!
– Слушаю, Великий Государь! Речет
вор, дескать, кличут его Пахомкой, прозвание не разобрал: не то
Харька, не то Свайка, уж прости. Дескать, до
петухов[2] его с иными татями из поруба
вынули, а лжу кричать им боярин Димитрий Шуйский повелел, и ещё
повелел люду кричать, чтоб твою, Государь, Литву идти бить, какие
литовские люди с тобой на Москву пришли и в свадебном поезде
Великой Государыни супруги твоей. А числа тех татей вор сей не
ведает, але ж мнит более двух
сотен[3].
Закончив вольный перевод «показаний»
вражеского агитатора, стрелец чинно поклонился и застыл в ожидании
моей реакции. Остальные также молча стояли, выжидающе поглядывая на
своего царя.