— Пусть не первый, но хоть последний, — прошептала она,
бросившись вон из спальни.
Дверь хлопнула за ее спиной, ударил в окно ветер. Арман сполз по
стене, резко откинул голову и глубоко вздохнул. По низкому потолку
бежали тени, в груди пульсировал комок жара. Притронувшись к губам,
он мечтательно улыбнулся. Аринка... нежная, как утренний ветерок. И
смелая, совсем ведь не такая, как остальные рожанки. Не боится. Не
пресмыкается. Тянется, окутывая шелковыми цепями.
Ночью ему снился ее хрустальный смех и тонкими ручейками
переливающиеся через пальцы шоколадные пряди. Взгляд ее снился,
синий, глубокий, как до самого дна пронзенное солнцем озеро, и сама
она, несущаяся по поросшему ромашками полю. А он все бежал следом,
навстречу кроваво-красному рассвету, бежал и никак не мог
догнать...
— Арман!
Темно еще. Рассвет только-только осветлил небо за окном.
Просыпаться до конца неохота, но кто-то настойчиво трясет за плечо,
требуя подняться.
Сон отпускал медленно, в голове клубился туман. Арман сел на
кровати и машинально схватил поданную кем-то деревянную чашу. Он
отхлебнул от души холодной, колодезной воды, да только тогда понял,
кто сидел на краю кровати. Понял, вспомнил вчерашнюю проделку и
прохрипел осипшим голосом:
— Эдлай.
От плаща опекуна невыносимо пахло лошадиным потом и влагой.
Подол темнел от росы, затянутая в перчатку рука тяжело опустилась
на плечо оробевшего внезапно Армана, и прохлада оленьей кожи
обожгла льдом через тонкую шелковую сорочку.
— Ты меня опять ослушался, глупец.
Сон как рукой сняло. Арман принял протянутую ему тунику, не в
силах отделаться от мысли, что сотворенного уже не поправишь. И что
урок, который несомненно будет, ударит по гордости сильнее, чем
порка.
А потом он долго стоял спиной к растущему посреди поля дубу и
смотрел вдаль, туда, где над туманной полоской далекого леса
выплывало кровавое солнце. Смотрел и отказывался оборачиваться, а
перед мысленным взором неслась по ромашкам хрупкая девичья фигурка
в белом платье, с растрепанной шоколадной косой. И так хотелось
поверить, что Аринка и в самом деле жива, но слух все равно
улавливал поскрипывание веревки, когда приглаживающий разнотравье
ветер бил мертвым телом о толстенный ствол дуба.
Пусть не первый, но хоть последний.
Вороной, конь Армана, гибкий и иссиня-черный, мял рядом копытами
ромашки и косился как-то странно, будто осуждающе, а в душе черной
завесью раскрывалась пропасть.