Только когда мои глаза привыкли к мраку комнаты, я заметил по
углам кабинета четыре металлические чаши на тонких ножках и внутри
у меня все похолодело. Такие использовали либо на рабских кораблях,
либо в публичных домах. Курильницы, в которые закладывали семена
бычьего цветка, или, что еще хуже, пыльцу ирубийского желтоцвета. Я
точно знал, как пахли и жженые ядрышки, и заморская
желто-коричневая пыльца.
Бычьи семена часто давали рабам на рынке, чтобы те выглядели
бодрыми и сильными. Ими частенько баловались грузчики, воры и
прочие, кто живет одним днем. Дешевые, общедоступные, семена,
казалось, давали дармовую силу, но вот цену потом приходилось
платить тройную. Финн когда-то принес кулек этих черно-алых
ядрышек, для нас, чтобы легче было работать. В тот же вечер мы
пошли к Риге и когда женщина увидела нас, погнала поганой метлой. А
как она кричала! Я никогда не видел, чтобы кухарка так лютовала, но
в тот день Финну, что принял весь удар на себя, крепко досталось.
Рига тогда пригрозила, что больше и за сотню шагов не подпустит нас
к трактиру, если еще раз хоть услышит о том, что мы жуем эту дрянь.
Угроза ее была столь осязаема, что Финн подчинился: больше семян мы
от него не видели, а позже, когда наш главарь ушел работать к
ворам, я продолжал избегать этого популярного в порту средства.
Ирубийский желтоцвет был заморским товаром, который, впрочем,
возился целыми кораблями по всему континенту. В противовес бычьему
цветку, его активно использовали лекари; его разводили с питьем,
небольшими кусочками, чтобы унять боль или успокоить больного в
горячке. В публичных же домах его использовали, чтобы девицы и их
клиенты вели себя спокойнее, а у охраны было меньше работы с
разгоряченными мужиками, ведь сердечные драмы там были не
редкостью, особенно, среди молодых матросов.
Но вот о том, чтобы семена бычьего цветка и пыльцу желтоцвета
использовали одновременно, я не слышал никогда.
В горле противно запершило сладостью и я попытался едва слышно
его прочистить. В этот момент куча на кресле, что я принял за гору
мантий, пришла в движение, от чего я едва не опрокинул поднос с
горячим питьем себе на грудь.
— Ирман! Чего шумишь?..
Из-под завалов показалось изможденное, бледно-серое лицо моего
учителя. Волосы растрепаны и лежали на плечах, щеки впали, всегда
яркие, с искоркой глаза, выглядели двумя потухшими темными углями,
на щеках пробивалась многодневная щетина, что сейчас перерастала в
неопрятную редкую бородку. Нос же, казалось, стал еще длиннее, хотя
и до этого он был у моего учителя весьма выразительным.