И многозначительно посмотрел на работорговца, стараясь в
точности повторить мимику ушлого слуги поясного мага.
Канарат от такого неумелого сговора зашелся от хохота, но по
рукам мы ударили, совсем как взрослые; работорговец разнесет весть
о том, что я лечу женщин и детей для продажи кибашамцам, а я ему за
это скину цену.
А потом я будто попал в преисподнюю.
Когда ты живешь на улице, тебе некуда идти. Ну, в смысле, у тебя
есть какое-то укрытие, место, где ты ночуешь, принимаешь пищу,
хранишь свои немногочисленные пожитки. Но любой может тебя оттуда
прогнать, ведь место тебе не принадлежит. Именно поэтому мы выбрали
когда-то, еще с Финном, самый косой и дырявый амбар во всех рыбных
доках, до которого точно никому не будет дела.
Тут же ситуация была совершенно иной: эти люди были заперты. Они
были еще более нищими, чем когда-то я, ведь живя на улице, передо
мной был весь мир и я был волен делать, что захочу. Хоть броситься
на острые скалы под мысом, если голод доконает. Тут же люди даже не
могли свести счеты с жизнью, потому что если поутру охрана
обнаружит висельника или кого-то с вскрытыми или перегрызенными
венами, то наказание, довольно жесткое, ожидает всех, кто остался
жив. Они были ограничены не только в своем праве на перемещение, но
даже в своем праве, жить им или умереть. И им приходилось жить,
хотя я бы скорее назвал это «быть». Они просто «были» тут, в этих
длинных бараках-казармах, ожидая, что кто-то их купит.
В первом же строении, куда меня привел лично Канарат, ютилось не
менее сорока человек, хотя, на мой взгляд, тут могло уместиться не
более двадцати. Грязные одеяла, расстеленные прямо на твердом
земляном полу, несколько отхожих ведер, кислый запах застарелого
пота, что висел в затхлом, неподвижном воздухе.
Бродяжничая, я повидал многое и, в целом, был готов к тому, что
ожидало меня внутри. Я не был маленьким наивным мальчиком, нет, я
знал, что помостам верить нельзя, там выставляют лучших и в лучшем
виде.
Но только переступив порог рабского барака, в котором держали
«живой товар» я в полной мере понял, почему мой учитель так
ненавидит работорговцев. За что он их ненавидит. Вот за это, за то,
что я видел и учуял внутри. Потому что даже в городском остроге с
преступниками, которым на рассвете посекут руки, обращались лучше,
ведь они, пусть и преступили закон, но оставались подданными
Лаолисы. Эти же люди, что сейчас смотрели на меня и господина
Канарата пустыми глазами, были лишены самого звания «человек».