«Ты улыбаешься собственной пустоте, серые мысли: зачем это все
тебе…» – и иногда серые мысли куда-то отступали.
Но главным, конечно, была манжета. Леопольд собрал для нее
облегченную портативную капельницу с резервуаром для лекарства и
шприцом. Обычные капельницы нужно было снимать хотя бы на ночь, а
эту можно носить постоянно. То, что нужно для человека, чье безумие
всегда с ним. Кажется, он пересобрал из списанного браслета из-под
Аби. Браслет был стальной, в кружеве проводов и без навязчивых
светодиодов. Леопольд мог просто отдать его, но он решил заправить
его в темный бархат с едва заметным серебряным шитьем. Сказал, что
это обрезок перчатки его матери.
Сказал, что нужно носить красивые вещи. А Марш не носила – не
умела. Только манжету носила, и то под рукавами.
В «Саду-за-оградой» никому не давали лекарств. Лекарств для
жителей Младшего Эддаберга вообще-то было немного – обезболивающие,
противопростудные, широкий выбор легальных эйфоринов, антибиотики
и, конечно, мизарикорд. В случае серьезной болезни можно было
попробовать получить лечение по страховке, но Марш в страховые
случаи не попадала. Никакого расстройства комиссия у нее не нашла,
поэтому ее и направили в адаптационный центр. Она каждый день
сидела на мягких пуфиках в компании воодушевленных идиотов, и
слушала тренера, который говорил ей принять себя и что все ее
проблемы – от недостаточной степени самоосознанности. Ей говорили
чаще гулять и пить больше воды, читать старые книги и заниматься
творчеством – Марш приходилось часами сидеть в закрытом конвенте и
раскрашивать виртуальные стены виртуальными красками.
И только Леопольд хотел ей помочь. Даже успел выдать ей рецепт
на доступные лекарства, из которых можно было дома синтезировать
нужные ей вещества. Он в нее верил, выстроил ее Аби несколько
паттернов, чтобы он считал синтез лекарств творческим процессом.
Если бы Марш хотела – могла бы изготавливать дома нелегальные
эйфорины и торговать по всему кварталу. Но так поступить с
Леопольдом она не могла.
Достаточно того, как она уже поступила.
Марш двумя руками взяла фарфоровый панцирь и прижала к щеке.
Вообще-то это была черепаха. Когда-то, до того, как ей отбили
голову и лапы. Продавец даже отшлифовал места сколов и пытался
продать панцирь как «пресс-папье», настаивая, что это вовсе не
битая безделушка. Что такое пресс-папье Марш не знала, но
торговалась за панцирь почти час. Ей нравилось, что эта вещь была
настоящей и не была хрупкой – вся позолота давно стерлась, краска
почти выцвела, и теперь на белом, как замерзшее молоко, фарфоре
виднелись только выцарапанные ромбики.