- А кто вас сюда пустил, молодой человек? - ласково уточнил он,
- на научного работника, для которых предназначено это заведение,
вы, уж извините, пока не очень походите.
Черт. Похоже, он имеет право задавать такие вопросы.
Я быстро прикинул варианты, причем первым почему-то был «сделать
ноги». Перед глазами промелькнул маршрут побега со всеми его
поворотами, лестницами и переходами, и я порадовался тому, что
добегу до вахтерши раньше, чем он туда докричится.
«А, собственно, чего я так напрягся»? - сообразил с облегчением,
- «Ну не принято сейчас увольнять с работы за такое. В худшем
случае маму слегка пожурят».
И я вежливо уточнил:
- А что отличает научного работника от остальных: бумага с
печатью или научный способ мышления?
- О как! - он прислонился к шкафу, готовясь к разговору. -
Интересная постановка вопроса. Даже правильная. Что-то знаете о
Декарте?
- О Декарте... - я коротко задумался, затем огорченно развел
руками. - Да он уже несколько десятилетий как не очень актуален.
Декарт, Лейбниц... Им повезло, что они не дожили до Гёделя. А вот
Расселу и Гилберту повезло меньше.
- Да что вы говорите?! - сарказм щедро сочился из каждого его
слова.
- Да, - грустно покивал я, - да... Представляете, этот негодяй
Гёдель обрушил все здание современной науки. Вся Декартовская
наука, вся эпоха Просвещения зиждилась на том, что все сущее можно
доказать и познать. Все! Ну, а чего доказать и познать нельзя -
того, значит, и не существует. Какие титаны строили этот храм
науки! Сколько столетий! А потом пришел Гёдель, вероятно,
величайший логик всех времен, и выдернул из-под этого здания
фундамент. Оказалось, что ничего нельзя познать полностью и
непротиворечиво, и для любой системы научных знаний будут
существовать парадоксы и необъяснимые явления. Храм науки еще висит
в воздухе, бригады строителей продолжают растить башенки вверх, а
фундамента уже нет. А самое страшное, знаете, что?
Как выразительны все же армянские глаза! Сначала, до того, как я
начал свой спич, они были снисходительно-ироничны с оттенком
легкого добродушия. Этакий взгляд пожилого и предельно сытого кота
на сдуру выбежавшего из-за угла мышонка. Потом в них промелькнуло
удивление - не содержанием моей речи, нет, лишь ее связностью,
способностью нанизывать слово на слово. А затем, когда он вслушался
в смысл, это легкое удивление сменилось недоверием и, под конец,
опаской.