Лавки, лавочки, лавчонки… сколько же их! И рынок — вовсе не огромная площадь, где с самодельных прилавков торгуют китайским ширпотребом. Нет, нынешний рынок — это целый город разноцветных палаток, ярких навесов, каменных строений, которые выделялись своей основательностью. Это узкие улочки, чей рисунок менялся прямо на глазах.
Шелковый шатер, расписанный розами и полный удивительных тканей. Бархат, мягкий и теплый, словно живой, и переливающаяся всеми оттенками тафта. Жемчужные тона атласа. И прозрачный, летящий газ, который смуглолицый и молчаливый торговец ловко протягивал сквозь кольцо. И лавка золотых дел мастера, старенького, иссохшего до того, что сперва я приняла его за удивительную статуэтку. А сообразила, что ошиблась, лишь когда мастер открыл глаза. Он неторопливо раскладывал на темном отполированном прикосновениями дереве пасьянс из колец, перстней и серег удивительной работы, выводил дорожки золотых браслетов и строил целые замки из тяжеленных нагрудных цепей.
Я хотела купить все и сразу.
Урфин торговался, почему-то так же молча, но яростно, выкидывая цену на пальцах.
Потом был домик парфюмера, и я смотрела, как драгоценные эссенции цветочных масел соединялись друг с другом, рождая чудесный аромат…
…и выбирала соль для ванны…
…и сетки для волос…
…перчатки…
Тысячи чудеснейших вещей.
А когда устала, мы остановились у помоста и посмотрели, как ловко смуглая плясунья управляется сразу с шестью факелами. И Урфин свистел, топал вместе с толпой. А потом бросил девушке монету, которую та поймала на лету, не упустив, однако, факела.
— Это недостойно, — пробормотала Тисса, впрочем, уже не слишком уверенно.
— Это весело, — возразила я ей. — Но я хочу есть.
И мы отправились за едой. Урфин привел нас к длинному и низкому строению, точнее даже не строению — навесу, лежавшему на толстых столбах. Здесь не было привычных мне, да и Тиссе тоже, столиков, их заменяли ковры, а вместо стульев предлагались подушки со смешными кисточками. Еду подавали в деревянных тарелках, выстланных темно-лиловыми листьями.
— Мирса, — подсказал Урфин. — Придает кушаньям особый аромат.
А есть приходилось руками, в чем была своя прелесть. Горячий жир стекал по пальцам и собирался в ладони, откуда его следовало промакивать куском сухого хлеба.
Звенели натянутые струны местной домры, которые терзал белоглазый музыкант. И я вдруг поняла, что мне хорошо. Здесь и сейчас. В этом месте. В этом мире. И, быть может, я стану ему нужна? Зачем?