А теперь вот вся рота заболела и дрищет безбожно и непотребно.
Уже шестерых потеряли от такой ерунды, а так как капеллана по
малолюдству роты не удалось нанять, пришлось читать отходные самому
капитану. И до Москау еще было идти две недели самое малое.
- Две недели, Карл! - сказал тогда хауптманн своему каптенармусу
Карлу Маннергейму, шведскому дезертиру и редкостному прохвосту, с
которым они разменивали уже далеко не первый пинок судьбы.
- Еще две недели нам еще придется кормить эту сволочь за наш
счет!
Да, именно так – ведь известно, что пока войска не встали на
довольствие основному нанимателю, по пути их кормит командир. И
было не понять - радоваться ли тому, что всего солдат набрал вместо
полагавшихся для полнокровной роты трех сотен всего шестьдесят
шесть человек или огорчаться. С одной стороны - меньше расходы, с
другой - смех, а не рота.
Хауптманн сидел, неприветливо глядя на незнакомца. Что-то
категорически в нем не нравилось Генриху. Но он не мог понять, что
же именно. При этом что-то еще и не позволяло просто прогнать
чужака. И эта непонятность злила Наковальню все сильнее.
- Какого дьявола тебе от нас надо? Мы не платим всяким
шарлатанам – совсем уж неприветливо поинтересовался Геринг.
Лекарь «Пауль из Швейцарии» (Paul von Schweizer Bergen, как
послышалось Герингу - Пауль из Швейцарских гор) снова что-то
непонятно начал говорить об излечении, вроде настаивая, как можно
было понять, что это довольно легко и просто. То есть откровенно
врал. Наковальня разозлился уже всерьез, и готов был кликнуть
зольдат, чтобы те вышвырнули шарлатана из лагеря, по пути намяв ему
бока.
Но тут, совершенно неожиданно, подскочил Карл. И не просто так,
а неся, словно заправский подавала в немецких кабаках, недешевые
бокалы из его же, Наковальни, командирского добра, а также бочонок
с вином, между прочим, тоже весьма недурственным, вина себе Генрих
выбирал сам.
Капитан просто обалдел от такого поворота – с чего бы вдруг его
старый товарищ так проникся гостеприимством к этому незнакомому
шарлатану, что оказывает ему такие почести? Но Карл, с улыбками и
вежливыми присловьями расставляя посуду и разливая вино –
повернувшись к нему, округлил глаза и состроил такую гримасу, что
Наковальня и думать забыл злиться. Если уж пройдоха Маннергейм
устраивает такую пантомиму лично, значит, что-то тут не то.