Очнулся он уже глубокой ночью в совершенно ином месте, в луже
посреди дороги. С обеих сторон над ним возвышались скалы, а где-то
далеко на горизонте — от земли до самого неба — простирался столп
жёлтого света. Люминель встал, отряхнулся и взглянул в сторону
этого столпа.
«Что ж, — удовлетворённо подумал маг, — по крайней мере, я точно
знаю, что сейчас ничто не угрожает моей жизни».
С этими мыслями Люминель, прихрамывая, пошёл по дороге, перед
этим спрятав в нагрудный карман Куб Бессмертия. Он направился к
столпу света, так как они обычно находились только на землях,
пропитанных магией, и являлись телепортами между разными частями
королевства. Нужно было лишь знать, куда именно ведёт каждый
телепорт.
Пока Люминель шёл, ему в голову пришла мысль. «А что если
оставить куб у себя? Король, очевидно, захотел править вечно, но
будет ли от этого польза? Я могу сказать, что не добыл куб.
Говорят, их всего три, но два других утеряны...» Маг даже
остановился, тщательно обдумывая свои дальнейшие действия.
«Безусловно, необходимо оставить его. Зачем он королю? У него нет
силы, он не маг. Что он будет делать целую вечность? Кстати, а ещё
можно принести королю фальшивку,» — злорадно подумал Люминель. В
его душе внезапно поднялись ожесточение, недоброжелательность и
коварство, как будто много лет подряд эти чувства спали и вдруг все
разом проснулись.
...Тем временем у разрушенной беседки без сил лежал Серебряный
дракон.
Теофил был последним учеником Люминеля. Новых королевский маг
давно не набирал по той причине, что ученики его теперь жили
недолго — не больше двухсот лет. Причём половина этого срока
уходила на их обучение. Магия убивала изнутри, и лишь Люминель
разменял уже девятую сотню.
Тео, как его обычно звали, было сто восемьдесят. Но ощущал он
себя веков на десять старше. Тело настолько ослабло и постарело,
что он вынужден был ходить, опираясь на посох. Глаза видели мир
искажённым — он не различал мелкие детали предметов. Если маг шёл
чуть дольше «необходимого», то начинал задыхаться и кашлять без
остановки. Вся его магия уходила на исцеление людей. В этом
заключалась отвратительная ирония — ведь сам себя лечить он не
мог.
Поначалу Теофила это не особо волновало, затем мысли о
постоянной боли стали расстраивать его, и наконец он
разозлился.