Пока я поднималась в темноте по скрипучей лестнице в доме Чореску, тяжёлые мысли обступили со всех сторон. Вспомнилось, как после смерти бабушки стервятниками налетели тётки – седьмая вода на киселе – и радостно (нет, злорадно) объявили, что теперь они – мои опекунши. Те самые тётки, которых я видела раз в жизни: встретила случайно на почте и получила вместо приветствия: «Ишь, какая кобыла вымахала. Ишь, лыбится. Драть тебя некому». Они пришли вечером, как только страх одиночества снова начал подкрадываться ко мне. Одна тётка уже достала бабушкино платье из шкафа и пыталась примерить, а другая пересчитывала вилки на кухне. Я не помню, что я им кричала. И до сих пор не знаю, била ли. Но выгнать смогла. Больше родни у меня не было, но женщина из опеки чётко сказала: опекуна должна выбрать ты сама. Мне повезло: тётки не знали точной даты моего дня рождения, а искать опекуна можно целый месяц. Вот за месяц я как раз стала совершеннолетней, продала квартиру и уехала в Бухарест.…но этот страх – выбрать между этими гарпиями и детдомом – впитался в кожу. О том, как живут детдомовские, я прекрасно знала, был один усыновлённый в дворовой компании, но не лучше было бы и у «гарпий»: загривком чуяла.Вот и Лалке сейчас точно также. Дерьмово быть вестником смерти, особенно для ребёнка, но нужно успокоить Лалку сейчас по возможности, отогнать кусачий страх. Дать понять, что надежда есть всегда. И работа… такая работа.Поэтому я подождала у двери, собираясь с духом и вытирая рукавом набежавшие слёзы.Лалка сидела на кровати спиной к двери и обнимала подушку. В окно виднелась часть её дома, где мать только что убила отца. Солнце уже садилось, и крыша была вся алая, будто от пролитой крови. С улицы мычали коровы, которых муж Илинки загонял в коровник.– Привет, – я поставила рядом стул и села. – Я – Кассандра. Криминалист.Она кивнула, даже не взглянув на меня. На вид ей было лет двенадцать, может, тринадцать.– Послушай, Лала… – я запнулась и вдруг выпалила скороговоркой, набравшись храбрости, – твоя мама папу топором ударила. Он не выжил. Мне сейчас надо бы узнать от тебя о твоей маме. Всё, что сможешь рассказать. Почему она это сделала? Он бил её, обижал?Она зажмурилась, будто я её ударила. Собралась было заплакать, но не смогла: не осознала ещё всего, что случилось. Только подушку сильнее сжала.– Понимаешь, Лала, есть убийства с особой жестокостью, за него человека на двадцать лет посадить в тюрьму можно. А есть самооборона или состояние аффекта, там вообще без тюрьмы можно обойтись.Она долго молчала, видимо, собираясь с мыслями, кусала губы. А я смотрела и понимала, что она очень похожа на мать: большущие зелёные глаза, чёрные локоны. Ничего от отца, ну, или от того, что от него осталось. На всякий случай я достала диктофон из рюкзака и включила запись.– Допрос Лалки Мареш ведёт Кассандра Деменитру. Лала, твой отец бил мать? Обижал?Девочка развернулась и медленно заговорила:– Она вся как-то… сжималась, что ли, когда меня отец обнимал. Он раньше дома редко бывал. Приедет ночью – утром уже нету. А с год назад где-то почаще стал бывать. Подарки дарить, шоколадки всякие, новые платья. А мама… она ревновала, наверное. Не нравилось ей это. Злилась она вроде бы. Но не отбирала ничего… – Лалка всхлипнула. – Дура она у меня… говорить не умеет, только с машинкой своей…– Как же не умеет, я ведь слышала, как она поёт, – удивилась я.– Врёте! – зло рубанула девочка. – Я всю жизнь от неё хоть слово ждала, а она молчала! А вы про песни!«Странно. Надо бы прояснить этот вопрос».– А тебя она обижала?– Нет, – ответила Лалка сразу. – Она меня баловала всегда. Играла. Заплетала по-хитрому. Прятала, когда отец ругался или пьяный орал.– А что он пьяный орал?– Редко. Первый день из рейса всегда такой был, сколько себя помню.– А мама с папой как общались? Было такое, что дрались?– Нет. Не было. Он скажет, «чтоб было чисто», она приберёт. И приготовит.– А они обнимались? Целовались?Она сердито помотала головой. Потом, вспомнила, что я записываю на диктофон, и бросила:– Нет! Я такого никогда не видела!– Ладно, хватит на сегодня. Отдохни. Поспи.