Чтобы не ударить в грязь лицом, капитан настаивать не стал, и
пару лет никто деревню не беспокоил. Крестьяне же, не обремененные
работами на хозяйской земле, занялись собой и даже сумели наладить
продажу излишков в обход хозяйской руки: подрядив тех, чьи дети
служили в замковой страже, под охраной оных детей они отсылали
обозы до ближайшей ярмарки, выручая не столько, чтобы жировать, но
столько, чтобы не горевать от того, что потеряли покупателя в лице
своего барона. Постепенно налоги таки стали выплачиваться, хотя и
не слишком исправно, но по большей части крестьянство работало на
себя. Придираться было некому – из всех людей барона только
капитан да уже упоминавшийся старый вояка не имели семей либо хотя
бы просто приятелей среди деревенских; Курт назвал бы это ученым
словом «коррупция», вот только ему пока еще не доводилось слышать о
«коррумпированности снизу»…
Правда, деревенской церкви все эти благости не коснулись ни в
коей мере: крестьяне вспоминали о существовании своего священника,
только когда надо было совершить крестины либо венчальный обряд, да
еще, бывало, после особенно удачной воскресной проповеди о бедной
вдовице и лицемерном богаче, в храмовом ящике для подаяния
обнаруживалась мелочь…
– Id est[11] получается, – подвел итог
Курт, – ваш барон совсем никак не принимает участия даже в
таком деле?
– Ах, Господи, если б он допустил, чтобы в нем самом
приняли участие! Ведь он-то как раз ни единожды к исповеди не
подошел – больше десяти лет не был у исповеди, подумайте
только! И в замке у него, я знаю, и все знают, никого из духовных
лиц ни разу за эти годы не появлялось… Ведь ему немало лет, и Бог
знает, может, не сегодня завтра он преставится, так что ж это
будет, если человек такого положения уйдет к Господу без отпущения,
нераскаявшимся? А ведь уныние – это такой грех, это смертный
грех! А он…
Отец Андреас вдруг запнулся, кажется испугавшись столь резко
прорвавшейся своей откровенности, довольно смелой в некоторых
отношениях, однако продолжил – хотя, как заметил Курт, через
силу:
– Я понимаю, что ваше дело тут другое, что бы вы там ни
увидели в этих смертях… это не моего ума дело… Но как единственный
священник в наших краях – прошу вас: вашей властью вы можете
войти в дом этого затворника; поговорите с ним, наставьте его,
образумьте! Вас он не посмеет не впустить, вас он не сможет не
выслушать – хоть бы просто выслушал! Ведь меня он… не гонит,
нет, просто не обращает на меня внимания; каждый раз он или спит,
или болен, или еще чем занят – просто вежливо намекает мне
через господина капитана, что видеть не хочет никого, в том числе…
а может, и особенно – священника…