Входная дверь изнутри заперта не была. Любопытно, что это –
невнимательность хозяина или здесь и в самом деле обыкновенно не
случается преступлений, кроме уличных драк? Или просто местные
берегут единственное место сборищ в своей деревне и именно потому
хозяин убежден в своей безопасности? Или рассчитывает, что
присутствие Курта будет его ограждать на манер оберега?..
Между прочим, не исключено, что так, с долей самодовольства,
подумал он, выходя наружу и поеживаясь от утреннего знобкого
воздуха.
Деревня, вопреки его ожиданиям, в этот час пустынной не
выглядела; Курт уже и забыл, насколько рано пробуждается
крестьянин. Даже Карл-младший уже не спал: возил огромной грязной
лопатой перед единственным открытым загоном конюшни, судя по всему
выгребая оттуда уплату настоятельского жеребца за учиненное ему
обслуживание. Курта мальчишка не увидел; и хорошо, подумал он,
ускоряя шаг. Трактирщик и без того будет гадать, чем это был занят
целую ночь майстер инквизитор, что спалил целиком свечку. Да еще и
чернила на пальцах – и за два дня не отмоешь; хорошие чернила,
даже на подмокшей бумаге расползаются не вовсе, а вполне даже можно
бывает разобрать написанное почти без усилий. И рванули их
инквизиторство (черт бы побрал этого Бруно, прости Господи) ни свет
ни заря неведомо куда; как ни пытайся срезать путь, как ни петляй у
задних дворов, а все-таки попадаешься на глаза местным… не спится
им в четыре утра… Вон той сопливой девчонке с ведром, например
(любопытно, ведро пустое?), или вон тому мужику с косой и мешком,
вышедшему собрать травы – сочной, с росой…
Наконец, оставив дома́ Таннендорфа далеко позади, Курт завернул
к реке, выйдя на тропинку, ведущую к дороге. Уже поднималось
солнце, еще не пригревая, но уже окрашивая росу в розовые отсветы,
понуждая словно заниматься мелким пламенным язычком каждый извив
каждой травинки или листа, где собралась за ночь водяная бусина;
уже через десять шагов стало казаться, что ноги ступают по
огненному полю, и вдруг пришло в голову, что в этом есть что-то,
какой-то символ или, быть может, предостережение…
Курт остановился, переведя взгляд с травы на намокшие по самый
верх сапоги, усмехнулся. Несомненно, служба накладывает некоторый
отпечаток на взгляд в мир вокруг; нередко вечерами, сидя перед
книгой, он начинал неспешно водить ладонью вокруг пламени свечи,
глядя, как остаются на коже серые полоски копоти, и ощущая, как
мало-помалу становится все жарче пальцам. На любой фразе,
услышанной или прочтенной, где хоть одним словом упоминался
огонь – будь то новость о пожаре по соседству или цитата из
Священного Писания о пламени любви, – мысль останавливалась;
вот и теперь там, где любой другой лишь отметил бы красоту
рассвета, а то и вовсе ни на миг не задумался бы, он стал
раздумывать о своем. От этого надо избавляться, подумал Курт уже со
всей серьезностью, снова ускоряя шаг. Иначе это грозит закончиться
чем-то нездоровым, вроде случившегося с одним сошедшим постепенно с
ума следователем с тридцатидвухлетним стажем. Помешательство того
не имело касательства к мукам совести (хотя, по слухам, ошибочных
вердиктов на его счету было более двух десятков), просто,
присутствуя на свершении каждого из вынесенных им приговоров, он
постепенно разучился видеть в окружающих лишь людей, всякого
рассматривая как набор мяса, костей и, в конце концов, прах. Сейчас
бедняга должен пребывать на покое в каком-то отдаленном монастыре…
если еще жив, конечно.