* * *
С детства родные стены сегодня выглядели мрачнее обыкновенного и
казались почти гнетущими. Верхний этаж походил на главную улицу
небольшого города — прежде безмолвные каменные коридоры были
заполонены ровным гулом голосов, напряженным, но тихим и
осторожным, дабы отзвуки шума не просочились за створку одной из
дверей. Эскулап, затребованный на помощь лекарю академии, сказал,
что отцу Бенедикту требуется покой и тишина, что, собственно, и без
его наставлений прекрасно осознавал каждый. С приписанным целителем
Курт повстречался как-то на лестнице; тот прошел мимо, не обратив
никакого внимания на зацепившего его локтем майстера инквизитора,
едва не столкнувшись с господином помощником, и заботился, кажется,
всего более о том, как донести себя до подножья ступеней, не
расшибив при том вдребезги. С отцом Бенедиктом, как сообщили Курту
те, кто мялся под дверью болящего, остался лекарь святого Макария,
почти никого к нему не допускающий, и, судя по его виду, дело идет
к тому, что вскоре допускать будут всех — уже к телу.
Стремящихся попасть к еще живому было немало; все, кого смогли
достичь сведения о состоянии здоровья духовника, кто сумел
вырваться из власти начальства или обстоятельств, прибыли, как и
сам Курт, сюда. С кем-то он, пройдя к двери, поздоровался, кого-то
видел впервые, однако в его сторону обернулись все до единого.
Издали, от самой лестницы, донеслось чуть слышное: «Гессе», и даже
разговоры на мгновение стихли. Курт покривился, переглянувшись с
помощником, и тот обреченно пожал плечами. Подобные сцены перестали
уже быть редкостью, вот только наблюдались они прежде лишь в
попутных трактирах и городах, куда его забрасывала начальственная
воля — взгляды исподволь, шепот и поминание его имени, испуганное,
порою уважительное или ненавидящее. Но чтобы здесь, в родной
академии, среди своих… Внезапно свалившиеся на голову слава и
известность за почти десять лет хоть и стали неотъемлемой частью
собственной натуры, хоть, надо признаться, в работе порою и
оказывались к месту, в прочем бытии все же вызывали раздражение.
Однако, если подумать, на их месте он и сам наверняка вел бы себя
так же…
Отчего-то все происходящее напомнило давний, самый первый день в
академии.
Но если задуматься, было вполне очевидно, что именно пробудило
эти воспоминания. Примерно так же, расползшись вдоль стен или
сбившись маленькими кучками по двое-трое, косились друг на друга
одиннадцати-двенадцатилетние мальчишки, которых свезли сюда из
разных концов Германии. Курт, единственный кельнец, жался в тот
день в угол, настороженно оглядывая своих собратьев по заточению и
каменные стены высокого зала, где всем прибывшим было велено
«сидеть тихо и ждать». Тишину обеспечивал крепкий мрачный тип,
препоясанный мечом, в присутствии коего мысли о неблагопристойном
поведении как-то затухали сами собою.