Зал был пустым, если не считать нескольких скамей у стен,
каким-то затхлым и походил на заброшенную комнату. Позже будущие
курсанты узнали, что здание, давшее им приют, когда-то было вполне
процветающим монастырем, славящимся своим благочестием, каковое его
и сгубило: во время давней еще, первой волны чумы братия
постановила принять больных, дабы вверить их заботам своего лекаря,
отличавшегося крайней талантливостью в своем деле. Лекарь был
убежден, что придумал лекарство от черной смерти… Лекарь
ошибся.
После сожжения тел умерших больных, лекаря и братии последние
двое выживших удалились в обители с более строгим уставом, видимо,
дабы залечить там в духовных подвигах души, раненные этой
трагедией, а в монастыре так и не появились новые насельники. До
тех пор, пока Гвидо Сфорца не зафрахтовал, по его выражению,
пустующую каменную громаду.
В тот, первый, день сам кардинал тоже произвел на маленького
Курта впечатление каменной громады: в зал со сбившимися в кучки
мальчишками он вошел тогда первым — вошел быстро, просто, словно в
собственную комнату, где не было ни души и никто не смотрел на него
враждебно и зло. И лишь вторым, медленно, словно двигаясь в
похоронной процессии, следом за ним прошел священник с усталым
морщинистым лицом. Один из духовных чад отца Бенедикта сказал
когда-то, что взгляд наставника с первой же встречи заворожил его —
проницательный, всепонимающий, глубокий… Ничего этого Курт в ту,
первую, встречу не увидел. Он видел просто священника и — странного
человека в мирской одежде, но почему-то с тонзурой. «Ну что, чада?
Добро пожаловать», — произнес тогда кардинал таким тоном, что
именно в сей миг Курт и осознал наконец в полной мере, что попал он
в очень, очень странное место, которое сулит ему очень странное
будущее.
В тот день никто не ответил ни на какие вопросы, никто не дал
никаких объяснений, на все недоумения было повторено лишь то, что
сказал Курту человек, пришедший в его камеру в кельнской тюрьме:
предстоит учеба либо, при ненадлежащем ее исполнении, прямой путь
назад, в тюремные стены и оттуда к виселице. А дабы прибывшие не
полагали, будто преступления, кои привели их сюда, им прощены,
каждый получил свое воздаяние в той мере, в какой это было
возможно, и — доходчиво. Потом, лежа в лазарете с исхлестанной
спиной, Курт долго и бессильно крыл в мыслях всеми ведомыми ему
срамными словами всех, кто только приходил ему на ум, и в первую
очередь — тех четверых идиотов, которые вздумали быть убитыми
кельнским оборванцем.