«Так-то лучше…»
Целитель опустился на колени, подтянув шорты, рубленые из
старых, застиранных джинсов, и возложил руки на ребенка. Уняв боль,
он наслал на девочку сон, а затем прошелся растопыренной пятерней
от тонкой шейки до впалого живота.
Аидже успокоено кивнул – его ароэ майво, великий дух рода,
смилостивился и наделил дитя здоровьем. Переведя взгляд на мать,
трясущуюся, будто в ознобе, целитель сказал отрывисто и резко,
почти грубо:
- Варить рыбу в горшке. Два дня поить дочь отваром. Всё.
Женщина, пища от счастья, бросилась вон и притащила щедрую плату
– упитанного розового поросенка, чей негодующий визг буквально
сверлил череп. Поморщившись, Аидже отвел материнские руки, едва
удерживавшие брыкающегося свина.
- Ешь сама, корми дочь.
Накинув высохшую, просоленную футболку с линялыми рокерами, он
покинул деревню. За крошечными огородиками, будто за нейтральной
полосой, вздыбилась сельва – душные, жужжащие, орущие,
всепожирающие дебри.
Аидже держался малозаметной тропинки, не глядя на живность –
гадкие многоножки и мохнатые пауки мигом порскнули в кусты,
освобождая путь, и даже рой гнусной мошки прянул вон.
«Чуют, кто идет!», - наметил он скупую улыбку.
Различив в хоре звуков леса гортанное похрюкивание пекари,
целитель сбавил шаг, и замер. На мысленный призыв откликнулся
мохнатый кабанчик – выбежав из зарослей, пекари словно сдулся,
покорно падая на спину.
Аидже пощупал его – жирненький – и вынул нож-боуи. Заколов дикую
свинку, чтобы не мучалась, он отхватил оба окорочка и направился к
реке, голубевшей в прогалах между деревьев – в этих местах Гуапоре
несла еще прозрачные воды, а вот ниже по течению они обретали цвет
кофе с молоком.
«А это еще кто?»
У мостков из жердей покачивалась большая пирога с новеньким
мотором «Ямаха», а рядом сидел, опустившись на корточки, белый
мужчина в поношенной военной форме без погон и шевронов. Его
загорелое лицо опухло от укусов, но в прозрачных глазах горел
яростный синий огонь. Уперев руки в колени, он встал, изображая
дружелюбие.
- Здравствуй, Аидже, - в голосе белого звучала вынужденная
почтительность. – В моих жилах течет толика индейской крови, и…
- Потому ты и жив до сих пор, - равнодушно перебил его целитель.
Завернув мясо в мешковину, он омыл руки, щелкая по носу не в меру
резвым пираньям. – Чего тебе?