Я увидела Ростислава, сидящего на
кушетке возле палаты, и вся моя злость в мгновение ока прошла,
сменившись бурей других эмоций, среди которых было все: от
облегчения до жалости и какой-то щемящей радости, которую я не
могла понять. Он обернулся на звук шагов, поднялся и молча стоял и
смотрел, как я иду к нему, а я, не замедляя шага и не думая о том,
что делаю и как это может выглядеть, врезалась в него, обняла
свободной рукой за шею и на мгновение просто прижалась щекой к его
щеке.
Его рука машинально скользнула вверх
по моей спине, притягивая меня ближе, и я опрометчиво закрыла
глаза.
Кедр, сандал, что-то
еще...
— Все наладится, наладится, вот
увидишь. — Я еще раз вдохнула его запах и все-таки отстранилась, но
Ростислав словно этого не заметил и разжал это полуобъятье, только
когда я заставила себя отступить. — Как Сережа?
Он не спросил, что я здесь делаю и
как вообще меня пустили, и ответил так, словно ждал вопроса:
— Стабильное. Доктор сейчас у него,
жду.
— Все наладится, — снова уверенно
повторила я и, не удержавшись, погладила его по плечу. — Лида
знает? Ты ей дозвонился?
— Не дозвонился, — сказал он, снова
будто не замечая прикосновения. — Она с ума сойдет. И так узнала
только вчера, что Сережка заболел. Я штук двадцать СМС написал, ни
одной доставки.
— О, вот и мама появилась, — сказала
ласково доктор, выходя из палаты, и я отпрянула от Ростислава,
чувствуя себя так, словно нас застали во время поцелуя или чего-то
похлеще. — Ну, не переживайте, температура упала, скоро ему станет
лучше. Зайдите, но только недолго, он слабенький еще...
И Ростислав, забыв обо мне, шагнул в
палату.
Пальцы мои вдруг сами собой
разжались, и пакет с фруктами упал на пол. Рыжий солнечный апельсин
выпал из него и покатился, словно смеясь и радуясь тому, что
услышал, и я опустилась на колени на серый линолеум и подняла его,
не зная, что теперь с ним делать... как и с тем, что мне вдруг на
мгновение снова отчаянно захотелось, чтобы стало реальностью то,
чего у меня и Ростислава Макарова не будет никогда.
Сережка проболел почти целый месяц и
вернулся домой из больницы уже в октябре. За несколько дней до его
выписки Ростислав Макаров ушел в отпуск на те самые долгие
шестьдесят шесть дней, что значило, что увижу я его только ближе к
зиме.
Пока Сережка болел, мы часто говорили
о нем. Ростислав рассказывал об одноклассницах сына — они приходили
к Макаровым и тоже принесли апельсины и печенье, которая одна из
них испекла сама, — о персонале больницы, который тоже уже был
очарован маленьким Макаровым и позволял ему все на свете, о самом
Сережке, который уже страшно устал от больницы и постоянно канючил,
что хочет домой.