– Вот и я такая же сломанная, ощипанная, засыхающая, как эта
несчастная веточка, – сказала Мурун грустно, потянулась и забрала у
меня замученный побег. Покрутила его в руках и вдруг, резко
зашвырнув ветку в кусты, воскликнула: – Зачем он тогда так
сказал?
– Кто сказал, Мурун? – не поняла я.
Та посмотрела на меня так, словно только что увидела. Опухшее от
слёз лицо, покусанные губы, глаза, блестевшие от невысохших до
конца слёз. Женщина смотрела на меня невидящим взглядом, думая о
чём-то своём, и вдруг цепко схватила меня за руку.
– Послушай, добрая госпожа, я тебе сейчас расскажу всё, а ты
реши, что мне дальше делать.
Ой, нет! Избавь меня, ради Великой Вселенной, от душевных
стриптизов и роли судьи! Хотелось закричать, вырвать руку и,
подхватив кота, убежать в дом. Но вспомнив, что я врио местной
богини, промолчала.
– У отца на базаре была лавка. Он очень гордился тем, что
торгует не в рядах, а в собственном магазине. Товар был такой же,
как и на рынке, но не надо бродить в толпе в поисках нужного,
торгуясь за каждую репку, а можно купить всё в одном месте. Дела
шли успешно, работы было много, и уже в семь лет я помогала по мере
сил. Конечно же, тяжёлые мешки меня не заставляли таскать. Но я
могла посчитать и записать остатки, следила за чистотой в лавке,
оставалась за прилавком, когда отцу необходимо было отлучиться. Мне
нравилось учиться читать, считать и писать. Даже подумать не могла,
что это станет моим проклятием.
Вторую жену отец взял, когда мне было лет двенадцать. Несмотря
на скупость и предстоящие траты, он вдруг решил, что моя мать
старая, скучная и не вдохновляет его. Так в доме появилась девушка
старше меня года на четыре. Обычно столь юных не отдают второй
женой, но семья мачехи сильно бедствовала и закрыла на глаза на
традиции, позарившись на выкуп. Отец потерял голову. Он ужом вился,
балуя девушку, желая заслужить её расположение. Дорогие ткани,
золотые браслеты, сладости и редкие фрукты нёс отец в комнату своей
возлюбленной. В те дни, когда в сады правителя за плату открывали
доступ, он возил её гулять под тенью цветущих шкиду.
Мы с мамой только переглядывались, помня о его жадности. Обычно
наша семья ела то, что уже нельзя было продать. Одежду латали и
перекраивали по многу раз. Украшений, даже самых неказистых, у нас
с мамой никогда не было. А выходить из дома было запрещено – чтобы
обувь не стаптывали. Да мы сами не стремились на прогулки. Куда
пойдёшь в таком тряпье?