– Это, полагаю, уже известно всем, – справедливо заметил Росс. – Он просил передать, что отец приглашает вас нанести семье визит.
Я усмехнулся – теперь семья просто приглашает меня с визитом, вернуться в родовое гнездо уже не зовут.
– Налей-ка мне еще, – велел слуге, и когда тот выполнил требуемое, добавил: – Теперь можешь идти.
На сей раз Росс не задерживался, и после его ухода я снова залпом выпил «жидкий янтарь», как его называл создатель. Главный имперский винодельческий завод имел в своем штате специалиста, создавшего уникальную формулу, благодаря которой и появился жидкий янтарь. Крепкий спиртной напиток, в который примешена концентрация сильных искр. Напиток, позволяющий фениксам быстро восстанавливать утраченные после столкновения с Тьмой силы.
Напиток, разработанный специально для одного феникса.
Для меня.
Об этом моем изъяне знали только император, моя семья и Росс, которому я доверял, как себе. В отличие от собратьев, я родился не с янтарными глазами, а с бесцветными. Прозрачными. Не отражающими внутренний свет. И накапливал силу гораздо медленнее других. А вся ирония заключалась в том, что искр мне от рождения досталось гораздо больше, чем остальным. Из-за такого диссонанса боль стала постоянным спутником, и даже янтарь больше не мог надолго ее притуплять. Только помогал восстанавливаться и скрывал от посторонних несовершенство моих глаз.
Стиснув кулаки, медленно выдохнул, справляясь с расползшейся по телу огненной агонией. К любой боли можно привыкнуть. И научиться с ней сосуществовать. Даже к той, которая не имеет отношения к физической.
Глядя на ночной, освещенный тысячами огней Дрейдер, вдруг вспомнил о глазах, принадлежащих незнакомке с крыши.
Они были карими. Теплыми. Я не почувствовал в ней сильных искр, но в этих глазах блестел свет, какой бывает на восходе солнца. Зрительная память никогда не была моей сильной стороной, и я не мог мысленно воспроизвести черты ее ничем не примечательного лица. Но глаза – широко распахнутые, словно вбирающие в себя исходящий от горящего феникса свет и не испытывающие при этом боли, почему-то врезались в память.
В долгой жизни больше минусов, чем плюсов. За долгие годы теряешь умение удивляться, мало что может искренне восхитить. Утрачиваешь страх. Все чувства притупляются, и то, что раньше дарило острое наслаждение, больше не способно дать даже крошечной искры обычной радости.