Потом его вывели и сказали:
— Стой здесь.
Он ослеп и оглох. Ошалел от запахов.
И растерялся. Ямы больше не было, как и железной решетки сверху,
стражи и королевы Мэб, но и его тоже, такого, который смог бы уйти.
Оден забыл, как ходить. И как искать дорогу.
Наверное, он все-таки умер бы, но
кто-то, пахнущий серебром, вереском и медом, сказал:
— Пойдем со мной. — За руку взял.
Пообещал: — Я тебя не обижу.
Куда-то повел. Дал воды — Оден не
знал, что хочет пить. Говорил так, что Оден, не понимая слов, готов
был слушать.
Эйо.
Радость.
Женщина, которая прикоснулась с
нежностью, с лаской. А потом ударила. Не больно, бывало куда как
хуже, но его опять обманули…
— Прости меня… ну прости, пожалуйста.
— Она обняла, держала, убаюкивая, прижав к себе. — Я больше не буду
так делать. Честно. Но надо было, чтобы ты заплакал.
Слезы — удел слабых. Но Оден рыдал,
как щенок, впервые оставшийся без мамки.
— Прости. — Она отстранилась.
Дурманил запах серебра, вереска и
меда.
…тумана.
Плесени.
Болота.
Холодного огня, который рождался на
белых камнях сам собой. И сквозь его завесу проступало лицо
королевы Мэб, совершенное в каждой своей черте.
Высокий лоб. Темные волосы, уложенные
в замысловатую прическу. Корона Лоз и Терний. И четыре рубиновых
капли на виске, оттеняющих белизну кожи. Глаза — чистая зелень
Холмов.
Алые губы.
— Ты еще жив, пес? — Ледяные пальцы
касаются шеи, скользят, и серебряные чехлы для ногтей вспарывают
кожу. Королева Мэб подставляет под красный ручеек руку. — Ты жив,
потому что я добра.
В ее глазах нет доброты. Впрочем, в
них нет и гнева или отвращения. Ненависти. Страха. Сомнений.
Радости. Тоски. Обиды. Ничего. Зеленое стекло в оправе раскосых
глазниц.
— От тебя отказались, пес. — Она
подносит ладонь к губам. — Я не просила много, но за тебя не дали и
малости…
Ложь. Если бы так — убила бы.
— Ты не нужен своему королю. — Острый
язычок касается мизинца, скользит по серебряному плетению,
бирюзовым вставкам, синим искрам сапфиров, очищая их от крови. — Ты
не нужен своей семье.
Ложь.
— Так скажи, — королева Мэб жмурится
от удовольствия — кровь вкусна, — зачем мне оставлять тебя в
живых?
Она знает ответ, она слышала его
тысячу раз, а возможно, и больше, но ей не надоело спрашивать. И
раскаленное железо, мертвое, забывшее о родстве, подкрепляет
просьбу.