— Когда ты только пришла в «Аскеллу», такая открытая, улыбчивая,
красивая молодая девчонка, и такая серьёзная в своих очках… меня и
торкнуло, — продолжил Павел, глядя в огонь. — Хотя, наверное, ещё
на той самой свадьбе зацепило… А может, и раньше, хотя вряд ли —
всё-таки ты совсем ещё малявкой была, в то время я просто
неосознанно опекал тебя, любил больше как сестру, чем как девчонку.
Хотя даже сам себе в жизни бы в этом не признался… — он на секунду
замолчал, погрузившись в свои воспоминания и смотря куда-то в одну
точку, но потом продолжил: — А вот уже в тот год, когда ты стала
работать секретарём у отца, и у меня появилась возможность
ежедневно тебя видеть, разговаривать, наблюдать за тобой… За такой
искренней старательностью, непритворным желанием во всём
разобраться, всё понять и сделать так, как надо… За тем, как ты
сосредоточенно хмуришься, постукивая карандашом по столу, когда
что-то обдумываешь… Как искренне и не делая различий улыбаешься
приятным тебе людям, будь то важная шишка из администрации или
простой курьер… — Павел замолчал, и продолжил, спустя секунду
повернувшись к ней. — Тогда, похоже, и накрыло по-настоящему… Одно
только отсутствие привычно-томных взглядов было чем-то новым,
цепляющим — обычно молодые и неопытные секретарши не гнушались
строить глазки высшему начальству, но такие, как правило, и не
задерживались надолго. Но ты была другой. Ни грамма кокетства,
только какая-то аура доброжелательности, помноженная на абсолютную
серьёзность в рабочей обстановке, и дежурно-вежливый игнор любых
намёков со стороны охочих на даже самые безобидные комплименты
сотрудников всех возрастов и должностей.
Маргарита задумчиво молчала, не прерывая исповедь Павла.
— Загвоздка была в том, что тогда я не осознавал всей
серьёзности происходящего — подумаешь, обычная мужская реакция на
симпатичную девчонку, которая постоянно маячит перед глазами. Мало
ли таких вокруг… — хмыкнул он. — Долго я пытался отрицать, убеждать
себя, что всё это ничего не значащее влечение, что это просто
вполне объяснимое желание получить согласие той, что неосознанно
бросает тебе вызов своей подчёркнутой незаинтересованностью. Это
ведь сродни диагнозу — я уже тогда (особенно тогда!) не привык к
отказам, всё, что я хотел, должно было стать моим, и точка! Молодой
и самоуверенный кретин… — характерным жестом потёр затылок. — В
общем, так я себе всё и объяснял: неким интересом завоевателя.
Искал заменители, прекрасно осознавая, что с тобой просто так не
прокатит. Тут либо ввязываться на полном серьёзе, либо… никак.
По-другому нельзя. Табу. Испорчу тебе жизнь — ни родители, ни сам
себя не прощу. А в том, что обязательно её испорчу, даже не
сомневался. Не способен я был тогда на другое, Рит, — Стрельцов
снова кинул на неё короткий взгляд. — Да и отец, как только что-то
заподозрил с моей стороны, пригрозил всеми возможными карами, прямо
так и сказал — заметит мои поползновения в твою сторону, яйца
открутит и без гроша по миру пустит. Он к тебе всегда хорошо
относился, да ты и сама знаешь… И меня, конечно же, он тоже знал.
Моё отношение к жизни, тотальное нежелание расставаться с
собственной свободой, которое я никогда не скрывал, даже наоборот —
выставлял напоказ… Я ведь тогда если не работал, то кутил
напропалую — пил, гулял, трахал всё, что движется, тормозов не
зная. Чувствовал себя хозяином мира. Молодой, не стеснённый в
средствах и не обременённый моралью… Отец только потому, что я
бизнес на себя взвалить не боялся да впрягался в дела с интересом и
без боязни, глаза на остальное закрывал, — Павел перевёл дыхание. —
В общем, наступил я себе тогда на горло — пообещал, что тебя не
трону. И ему пообещал, и сам себе поклялся. И обещание выполнил.
Задавил, всё что было. Задушил собственными руками, заменил
другими, десятками других. Дурак был… Последний, конченый дурак,
живущий самообманом! Да только осознал это действительно слишком
поздно — ты к тому времени уже была недосягаема. Ускользнула прямо
из-под носа, пока я носился со своей мнимой свободой. И ладно бы к
кому-то другому — что для меня, хозяина этого долбаного мира, все
его простые смертные? Но Ершов был моим другом.