Вот уж на кого Себастьян не похож совершенно.
И правду ведь сказала!
Себастьян склонил голову.
- И… часто он остается в поместье ночевать?
Осторожный такой вопрос. Не из пустого любопытства задан, и
потому ответить придется честно:
- В последние месяцы часто…
- В полнолуние?
- Нет… не только… - Евдокия обняла себя, приказывая
успокоиться.
Глубоко вдохнула.
Настолько глубоко, насколько корсет позволил. И подумалось, что
зря Евдокия его купила. Как-то ведь прожила двадцать семь лет без
корсета, и даже двадцать восемь, а тут вдруг… мода, понимаешь ли. И
очередная ее неуклюжая попытка стать кем-то, кем она, Евдокия
Парфеновна, не является.
- Все началось с весны… не с ранней, с месяца кветня где-то… с
середины… он беспокойный сделался… я спрашивала, а он говорит, что
за сестер переживает… и за отца, который опять играть начал. К Лихо
пошли кредиторы… еще и с поместьем… много забот по весне. У меня же
магазины и производство… за ним тоже приглядывать надобно…
Тяжело рассказывать, верно, оттого, что сама Евдокия не
понимает, когда и, главное, как случилось, что ее Лихо вдруг
переменился.
Разом.
- Ясно, - задумчиво протянул Себастьян и ущипнул себя за
подбородок. – Ясно, что ничего не ясно…
- Чего тут не ясно-то? – Евдокия выдохнула и мазнула ладонью по
сухим щекам. – Он понял, что я не та женщина, из которой получится
хорошая жена…
- Евдокиюшка, солнце ты мое ненаглядное, - Себастьян вновь
оказался рядом, и хвост его раздраженно щелкнул по атласным юбкам.
– Не разочаровывай меня. С чего тебе в голову этакая престранная
мысль пришла?
- А разве нет?
От Себастьяна пахло касторкой. И еще чистецом, который Евдокиина
нянюшка заваривала, когда животом маялась, и запах травы, резкий,
едкий, пробивался через аромат дорогой кельнской воды, причудливым
образом его дополняя.
- Как по мне, Евдокиюшка, - Себастьян приобнял ее и наклонился к
самому уху, - то твоя беда в том, что ты сейчас пытаешься влезть в
чужую шкуру. А оно тебе надо?
Шкура была атласной, из дорогой лоснящейся ткани и тесной до
невозможности. В ней и дышалось-то с трудом, а любое, самого
простого свойства движение и вовсе превращалось в подвиг. Впрочем,
благородной даме, на чье чело давит княжеский венец, двигаться
надлежало мало, в каждом малом жесте выражая собственное
величие…
- Не надо, - сам себе ответил Себастьян. – Я так понимаю, мои
сестрицы на тебя дурно повлияли. Вот скажи мне, звезда очей моих,
сколь часто ты здесь бываешь?