– Я сюда, между прочим, приехал, чтоб помереть в тихой и
приятной обстановке, а не затем, чтобы девиц всяких спасать… если
хочешь знать, мне девицы ныне мало интересны.
Лохмотья ее промокли, пропитались не то грязью, не то слизью.
Короткие волосы слиплись, и Райдо не был уверен, что их получится
отмыть, что ее всю получится отмыть.
Вытянув руку, он нащупал кувшин с молоком, оказавшийся
тяжеленным.
– Может, все-таки сама глаза откроешь? – поинтересовался Райдо,
прежде чем опрокинуть кувшин на альву. Молоко растеклось по ее
лицу, по шее, впиталось в лохмотья, и по полу разлилось белой
лужей.
Альва не шелохнулась.
– Нда, – кувшин Райдо сунул под стол, подозревая, что ни
экономка, ни кухарка этакому его самоуправству не обрадуются.
А и плевать.
– Плевать, – повторил он, подсовывая ладонь под голову
альвы.
Прежде-то Райдо веса ее ничтожного не заметил бы, а сейчас
самому бы подняться, он же с альвою… упадет – раздавит к жиле
предвечной.
Не упал.
Не раздавил.
И даже, пока нес к дверям, не сильно покачивался. А у дверей
столкнулся с Дайной.
– Райдо! – воскликнула она, едва не выпустив из рук
внушительного вида топор, кажется, им на заднем дворе дрова кололи.
– Это… вы?
– Это я, – с чувством глубокого удовлетворения ответил Райдо, и
альву перекинул на плечо. Если на плече, то рука свободна и
корзинку захватить можно. Жаль, что сразу об этом не подумал…
корзину с младенцем на кухне оставлять никак нельзя.
– А… что вы делаете? – Дайна, кажется, растерялась.
Смешная.
В этой рубахе белой и кружавчиками, в ночном чепце, тоже с
кружавчиками, в стеганых тапочках, правда, не с кружавчиками, но с
опушкой из кроличьего меха.
И с топором.
– Женщину несу, – со всей ответственностью заявил Райдо,
придерживая эту самую женщину, которая так и норовила с плеча
сползти.
– К-куда?
– Наверх. Возьми корзинку.
Райдо палец вытянул, показывая ту самую корзину, которую
надлежало взять. И добавил:
– Только тихо. Ребенок спит.
Дайна не шелохнулась.
Она переводила взгляд с Райдо, который под этим самым взглядом
чувствовал себя неуютно, хотя видит Жила, ничего дурного не делал,
на корзинку.
С корзинки – на приоткрытое окно.
И снова на Райдо.
Лицо женщины менялось. Оно было очень выразительным, это лицо.
Прехорошеньким. Она сама, почтенная вдова двадцати двух лет отроду,
была прехорошенькой, круглой и мягкой, уютной, что пуховая подушка.
И пожалуй, не отказалась бы, ежели бы у Райдо появилось желание на
эту подушку прилечь.