– Не нравится, – вздохнул пес. – Кстати, меня Райдо кличут… если
тебе, конечно, интересно.
Нисколько.
Ийлэ… она задержалась в доме лишь потому… чтобы помыться… она
ведь не мылась целую вечность и воняет от нее зверски, и если еще
одежду сменить на чистую, пусть старую, но не влажную, не заросшую
грязью…
– Послушай, – пес не ушел, но и приблизиться не пытался, он сел
на пол, ноги скрестил и босые ступни изогнулись, а Ийлэ увидела,
что и на ступнях у него шрамы имеются, но старые, не от
разрыв-цветка. Она смотрела на эти шрамы, чтобы не смотреть в
глаза.
Псы ненавидят прямые взгляды.
– Послушай, – повторил он, – была война… случалось… всякое… но
война закончилась и…
Он замолчал и снова себя за ухо ущипнул.
– Никто тебя не тронет. Здесь безопасно, понимаешь?
Ложь.
Нигде не безопасно.
– Не веришь? Ну… да, у тебя, похоже, нет причин мне верить,
просто… не спеши уходить. Уйти всегда успеешь, держать не стану… но
вот… в общем, я малышку покормил. Спит она. Ест и спит. А идиоту
этому не верь, выживет…
Доктор не идиот, он человек, который вовремя сообразил, как
правильно себя вести, оттого и цел остался, и семейство его
уцелело, супруга, что часто заглядывала на чай и притворялась
маминой подругой, дочери. Мирра, надо полагать, сохранила любовь к
муслиновым платьям в мелкий цветочек и привычку говорить медленно,
растягивая слова. А Нира… Ниру Ийлэ и не помнила.
Что с ней стало?
Не важно, главное, что они, и доктор, и все его семейство,
остались в той, нормальной жизни, которая Ийлэ недоступна.
Она не завидует, нет. И она понимает, что доктор – не дурак.
Сволочь просто.
Пес молчал, смотрел с прищуром, внимательно, но во взгляде его
не было того ожидания, которое являлось верным признаком новой
боли.
– Ясно… значит, Броннуин тебе не нравится?
Ийлэ пожала плечами: в сущности, какая разница?
– Не нравится… а Хильмдергард?
Ийлэ фыркнула.
– Да, пожалуй… но я еще подумаю, ладно?
Убрался.
И дверь за собой прикрыл. Ийлэ выждала несколько минут и, на
цыпочках подобравшись к двери, заглянула в замочную скважину.
Комната была пуста.
Это ничего не значит. И она, задвинув щеколду, подперла дверь
стулом.
Мылась быстро, в той же горячей, опаляющей воде, в которой грязь
сходила хлопьями, а кожа обретала красный вареный цвет. А потом,
выбравшись из ванны, обсыхала, нюхая собственные руки, потемневшие,
загрубевшие.