Райдо доктор не нужен.
А малышка умирает и как знать, дождется ли помощи…
Он уже открыл рот, чтобы заорать, не имя, но просто заорать,
доораться до кого-нибудь в растреклятом пустом доме, слишком
большом для одного, когда сзади раздалось шипение.
И Райдо оглянулся.
Отродье почти сдохло.
Оно умирало давно и, по-хорошему, следовало бы отпустить его, но
Ийлэ продолжала делиться силой. Зачем?
Не знала.
Она потерялась. И умерла, наверное, еще тогда, прошлой осенью, а
то, что осталось – не Ийлэ. Оно иррационально. Оно ненавидит
отродье, и все-таки не способно его бросить.
Оно боится одиночества?
Ийлэ засмеялась, прижимая сверток, который давно уже перестал
плакать, к груди. Смех клокотал в горле. Колючий. И горький. И еще,
наверное, безумный, но разве здесь был хоть кто-то, кто способен
испугаться ее безумия?
Никого.
Наверное, она могла бы остаться здесь, меж корней старой ели,
которая растопырила колючие лапы – хоть какая-то, а защита от
дождя. Он, начавшийся неделю тому, все шел и шел.
Влажный воздух.
Влажные листья, сопревшие, темно-бурые, но если закопаться в
них, становится теплей. В сон клонит. И иногда Ийлэ позволяет себе
поспать, правда, недолго, просыпается от голода и еще потому, что
отродье вновь подходит к самому краю. Нить ее жизни и без того
тонкая, ныне вовсе стала паутиной, из тех, старых, которые рвутся
не прикосновением – дыханием.
Дыханием и спасаются.
Ийлэ наклоняется к бледному лицу, стараясь не замечать черт его,
раскрывает губы и вливает в раззявленный рот отродья еще немного
сил: если умирать, то вдвоем. А там, какая разница – в дожде ли, в
снегу, до которого уже недолго. А еще раньше, предупреждая, ударят
морозы, и лес окончательно провалится в глубокий сон. Силы
иссякнут.
И закончится эта нелепая, самой Ийлэ непонятная борьба.
Давно пора бы, а она все живет. Вчера, позавчера и за день до
того. И дни сплетаются бесконечной вереницей. Дни забрали лето и
удобную обжитую нору, заставив пробираться к дому, который,
предатель, стоит, будто бы и не случилось ничего…
…она вжалась в листву.
Мокрая.
И одежда мокрая. И тряпье, в которое завернуто отродье, тоже
мокрое. А в доме сухо. Он ведь рядом, Ийлэ знает и эту ель, и поле,
и тропу, которая, верно, не заросла. На кухне всегда оставляли
дверь открытой…
– Глупость, – Ийлэ потрогала языком клыки. – Соваться туда –
безумие…