Она удивляла.
Раз за разом.
Рушила, сама того не понимая, день за днем моё представление о
ходячем детском саде, разрывала шаблоны мироздания и привычную
картину мира, вызывала сумасшедший шквал эмоций и чувств.
Душевный раздрай.
Страх…
…когда, выломав дверь ванной, я нашел её на полу без сознания,
позабыл, видя прилипшие к бледной коже мокрые пряди волос, на миг
всё, чему учили долгие годы и что вдалбливали лучше, чем «Отче
наш».
И сердце впервые тревожно ухало, пока я нёс Штерн на диван,
приводил в чувство и в больницу к Стиву, ощущая свою вину, вёз.
Ждал вердикта лучшего нейрохирурга в городе, дабы убедиться, что с
Дарьей Владимировной всё в порядке.
И самую идиотскую сделку в своей жизни разорвать.
Послать гулять Штерн на все четыре стороны и никогда её больше
не видеть, не ловить себя на улыбке от воспоминаний, как она
выглядела с перепачканным мукой носом и сгоревшей курицей в
руках.
Изумление…
…когда гулять она не согласилась.
Отказалась аннулировать нашу глупую сделку. Отчитала меня, пылая
гневным румянцем, сверкая яростно глазами и пряча в голосе странную
боль.
И на утро она явилась снова.
Смех…
…когда Дарья Владимировна позвонила в середине рабочего дня,
отвлекала от поганого настроения и ругани, и обиженным голосом
объявила, что они заблудились в центре города.
По дороге в зоопарк.
И не по годам умные монстры, коих она забавно обзывала
сусликами, поставили ей в диагноз топографический кретинизм.
Обиделась ещё больше, когда с монстрами я согласился,
рассмеялся.
Замешательство…
…когда она вышла из ванной со сметанной маской на лице, вручила
невозмутимо мне пустую банку…
…или когда, оказавшись слишком близко, закручивала деловито и
ловко ненавистные запонки, улыбалась беззаботно.
Восхищение...
…когда Дарья Владимировна защищала сусликов, что с соседским
ребёнком подрались, наступала на меня.
И наказывать их она запрещала.
Надвигалась на меня разъярённым воробьем.
А после испуганно пятилась.
И мысли, рассматривая прижатую к столу Дарью Владимировну, тогда
мелькнули совсем неправильные.
Недопустимые.
Как сегодня.
В кабинете и сейчас, когда я оказываюсь в третьем часу ночи под
окнами её дома, точно зная, что Дарья Владимировна поедет
домой.
Одна.
И мажора здесь не окажется, потому что сегодня лишний он. И в
кабинете, где враз стало нечем дышать, она смотрела на меня.
Прожигала медовыми глазами, и закончить разговор на немецком под её
взглядом оказалось невыносимо сложно.