– Не реви, никто тебя не отчислит, – я усмехаюсь криво.
Устало.
Она же вспыхивает, сползает со стола, на который взгромоздилась,
закончив уборку, и ко мне приближается, переваливается из стороны в
сторону от тяжести куртки, тонет в ней.
Кажется взъерошенным мелким воробьём.
Задиристым и забавным.
– Вот только врать мне не надо, ладно? – она ворчит сердито,
накручивает сама себя, сверкает глазами, которые только и видно. –
И жалеть тоже! И… и отчисляйте, пожалуйста! Не больно-то и
хотелось. Прекрасно проживу и без вашего меда. Да я сама завтра в
деканат пойду!
Здравый смысл, определенно, обошёл Дарью Владимировну
стороной.
Признаю.
Сдерживаю смех и извещаю её лениво:
– Завтра суббота, Штерн. Они не работают.
– Значит в понедельник, – она упрямо задирает нос, вскидывает
гордо голову, спрашивает с вызовом. – Или вы сами хотите настучать
на меня? Желаете рассказать первым?
Я желаю её придушить.
Притопить в формалине.
Дёрнуть за задорно вьющуюся прядь чёрных волос.
Выпороть, поскольку в детстве ей явно не додали, не объяснили,
что к двадцати годам пора взрослеть и умнеть.
Не быть детским садом.
– Штерн, ты помнишь, что я тебе на первой паре сказал?
– Что я детский сад ходячий, – она сдувается как-то враз,
теряется весь запал, и буркает Штерн обиженно.
Вот только от того, что она помнит, почему-то появляется
удовлетворение, радость, которая заставляет почувствовать себя
мальчишкой, протянуть самодовольно и весело, поддеть её
насмешливо:
– Ну во-о-от, полгода прошло, а ничего не изменилось, Дарья
Владимировна. Всё тот же детский сад…
Она фыркает возмущённо, отворачивается с независимым видом к
окну, становится окончательно похожа на нахохленного воробья.
И я всё же смеюсь.
Закрываю окна, а после музей.
Увожу ставшую вдруг задумчивой и молчаливой Дарью Владимировну
домой, и теперь очередь коситься на неё моя.
– Даша, – я первый раз окликаю её по имени, зову, когда торможу
у подъезда новостройки, а Штерн распахивает дверь и тихо прощается,
– я… не стану никому ничего рассказывать.
Она застывает, оборачивается для едва слышного вопроса:
– Почему?
Почему помогли?
Почему никому ничего не расскажете?
Почему, если я вас доставала весь семестр и раздражала?
В её глазах мелькает тысяча «почему», но с губ слетает только
одно. Но даже на него вразумительного ответа у меня нет.