Она сидела, опустив руки, без слез, как вдруг Лантье спокойно вошел в комнату.
– Это ты, это ты! – воскликнула она, бросаясь ему на шею.
– Ну, да, я, что ж из этого? – отвечал он. – Нельзя ли без глупостей!
Он отстранил ее и сердито швырнул на комод черную фетровую шляпу. Это был малый двадцати шести лет, небольшого роста, очень смуглый, красивый, с тонкими усиками, которые он то и дело машинально покручивал. На нем была рабочая блуза и старый сюртук весь в пятнах; в речи его слышался очень сильный провансальский акцент.
Жервеза, снова опустившись на стул, тихо жаловалась короткими фразами.
– Я не могла глаз сомкнуть… Я думала; с тобой случилось что-нибудь… Где ты был? Где ты провел ночь? Боже мой? Не делай этого больше, я с ума сойду… Скажи, Огюст, где ты был?
– По делу, ну!.. – отвечал он, пожимая плечами. – Я зашел в десять часов к тому приятелю, что хочет завести шляпную фабрику. Засиделся у него. Ну, и решил переночевать… И потом, ты знаешь, я не люблю, когда за мной шпионят. Оставь меня в покое!
Молодая женщина снова зарыдала. Крикливый голос и резкие движения Лантье, опрокидывавшего стулья, разбудили детей. Они приподнялись на своем ложе, полунагие, запустили ручонки в волосы и, услыхав рыдания матери, завопили во весь голос, еще не проснувшись хорошенько, но заливаясь слезами.
– Вот так музыка! – крикнул Лантье с бешенством. – Я уйду, слышите вы! Уйду совсем!.. Что, не хотите перестать? Ладно! Я ухожу, откуда пришел!
Он уже схватил шляпу с комода. Но Жервеза бросилась к детям, бормоча: – Нет, нет!
Она унимала детей ласками, целовала их волосы, укладывала их с нежными словами. Малыши разом успокоились и, минуту спустя, уже хохотали и щипали друг друга. Между тем отец, не снимая сапог, растянулся на кровати. Вид у него был усталый, лицо истомленное бессонной ночью. Он не засыпал, а лежал с открытыми глазами, обводя взглядом комнату.
– Однако здесь мило! – пробормотал он.
Потом, посмотрев на Жервезу, прибавил злым голосом:
– Ты, кажется, и умываться перестала?
Жервезе исполнилось всего двадцать два года. Она была высокого роста, худощава, с тонкими чертами лица, уже измятого тяжелой жизнью. Нечесаная, в туфлях, дрожавшая от холода в своей белой кофточке, к которой пристали пыль и грязь от мебели, она, казалось, постарела на десять лет в эти долгие часы тоскливого ожидания и слез.