— Дивно,
дивно… — елейный тоном пропел Стальной Палач, Меч Правосудия,
Золотой Кинжал, Потрошитель…
Прозвищам,
которыми наградили Каладиума, конца не имелось.
Если
Аспарагус служил Стальному Шипу глазами и ушами, Каладиум —
безотказным орудием расправы. При виде первого дриады спешили
раскланяться и спрятаться в хижинах, при встрече со вторым —
вытягивались по струнке и замирали, будто заледеневшие
прутья.
Ныне все
пошло схожим путем. С единственным отличием: поселенцы явно
запутались. Одни удалились, только и сверкая каблуками сапог.
Другие застыли, страшась моргнуть.
И последних
Аспарагусу пришлось едва ли не силком выпихивать со
двора.
Олеандр не
относил себя ни к беглецам, ни к закоченевшим. Хотя на вторых все
же походил больше. Он вмиг ощутил себя червяком, по воле злого рока
оказавшимся подле когтистых лап грифона. Вот и угораздило же его
породниться с Палачом в шкуре тонкокостного мужчины, которому танцы
с мечами отплясывать бы, но уж точно не отсекать головы.
— Мой
будущий зять, — Каладиум посмотрел на него в упор, и взгляд этот
словно вытягивал из тела силы. — Счастлив видеть вас в добром
здравии. Хвала Тофосу, беда миновала. Вы живы.
Тонкая рука
с окольцованными пальцами протянулась к Олеандру. Ничего не
поделаешь, на приветствие пришлось ответить. К счастью, потом никто
не помешал отвести кисть за спину и обтереть. Зелен лист, он бы
лучше окунул ее в чан с горячей водицей и отмыл с
мочалкой.
Но, как
говорится, пустому столу и иссохший листок послужил
украшением.
— Ой! —
Рубин рыгнул и выпустил изо рта тучку дыма. — Извиняйте,
господа.
От него
смердело гарью, табачными листьями и выпивкой. Не вином. Чем-то
едким, вроде глушницы. Из любопытства Олеандр как-то раз ее вкусил
и едва отдышался, чудилось, сгорая заживо. На вкус она оказалась
паршивой. Все равно что кипяток, приправленный перцем.
— Пьянь
ядовитая, — прошипела Драцена, но в наступившей тишине ее услышал
каждый.
—
Грубовато, — буркнул Рубин под тяжелый вздох Аспарагуса. — Хамка
ты, знаешь…
На ладони
Каладиума вспыхнул зеленый огонек чар, который тут же спрыгнул
наземь и впитался в листок:
— Болтает
сын Цитрина много, истинно? — вымолвил и закатал рукава, недобро
ухмыляясь. Он повысил голос: — Рубин, будьте любезны,
умолкните!
В тот же
миг лист вспорхнул и накрепко приклеился ко рту Рубина. Тот ошалело
моргнул и принялся сдирать кляп.