- Прошу! – Кузьмич отворил толстую дверь, подвешенную на кожаных
петлях, и я, пригибая голову, вошел.
- Основательно…
- А то! – гордо хмыкнул дедок.
Пол выстилали деревянные плахи, вроде шпал, сбитые аккуратно и
почти без щелок. Земляную крышу подпирали два вильчатых столба, а
потолка как бы и не было – над головою скрещивались стволы балок и
стропил, между которых желтыми пузырями продавливалась береста.
Правда, увидеть «гидроизоляцию» из березовой коры было
затруднительно – сверху, цепляясь за штырьки, свисали шуршащие
пучки трав и соцветий.
- Скидывай свою одежу, тут тепло, - Кузьмич притворил дверь и
прошел в угол, где топился камин из дикого камня. На решетке парил
большой котелок, а почерневшие головни изредка распускали языки
пламени, облизывая круглое дно.
Я стянул с себя куртку – сразу стало легко плечам – и опустился
на край топчана. Рука погрузилась в густой коричневый мех.
- Пришлось завалить косолапого, - вздохнул дед, ловко кромсая
щучью тушку. – Обнаглел, потому что…
Забросив рыбьи шматики в котелок, Кузьмич поколдовал, добавляя
вареву травок и кореньев. Дух такой пошел, что всё мое нутро
скрутилось в голодном спазме. Макароны по-флотски в придорожной
кафешке не в счет…
- Не спрашиваю, что случилось, - дедок неожиданно взял серьезный
тон, приводя меня в замешательство. – Вижу, что худо, да и ладно.
Уж не знаю, случайно наши дорожки скрестились, или жребий таков, а
только, пройди ты тут часом позже, не застал бы меня. Уху я на
дорожку варил. Поем, думаю, да и свалю. Обратно в Ленинград.
Надышался вдосталь! Ага… Я сюда вернусь, когда ягода поспеет,
морошка да княженика. Вот уж, где красотень! А ты оставайся.
Только, когда уйти надумаешь, дверь на засов, чтоб зверье не
безобразничало… - легко вскочив, он поднял крышку самодельного
ларя. – Тут, вон, и соль, и сахара чуть, и сухари… И заварка!
Снасти мои на стенке. Ружья нет, да и ни к чему оно тут… Короче,
поправляйся. Здешняя тишь душу лечит безо всяких снадобий… - дед
принюхался, и потер руки, заново обращаясь в веселенького балагура:
- Кажись, поспела ушица! Налетай!
* * *
Сумерки опадали на Сегозеро, когда я выбрался «на улицу». Лед
посинел, набираясь вечерней густоты, и четкие параллели лыжни
перечеркивали снежный наст.
Кузьмичу было далеко за шестьдесят, но двигался он с
неутомимостью добра молодца. Скатился с гиканьем по склону, да как
наддаст! Скрип потревоженного снега разносился ясно в озерном
безмолвии. Я досмотрел, как крошечная фигурка таяла в дальней
синеве, и вернулся в избушку.