- Так это… - нерешительно вымолвил в
спину усмирителю Кач. – Нет ее.
- Как это нет? – удивился,
оглянувшись, Дойтен. - Куда же это она девалась? Дом-то есть?
- Есть, пока, - заблестел глазами и
зашмыгал носом Кач. – На продажу выставлен. А деток, их двое было,
дед с бабкой, что по ее умершему мужу, в деревню забрали. А сама
вдова… Так она и была той бабой-молочницей. Ее как раз и взял
зверь. Сразу после бортника. Вот здесь, напротив дома, кровью все
было залито. А нашли ее у ратуши, как и прочих.
Замер Дойтен. Посмотрел под ноги на
серый камень, истоптанный за тысячу двести восемьдесят лет так, что
и соринки тобой оброненной не узнаешь. И следов крови уже нет. Ни
взлететь, ни головы поднять. Сунул руку в кисет, в котором не порох
лежал, а леденцы для чужих деток. Закашлялся отвернулся. Бросил
глухо:
- У меня тут кое-что есть для тебя,
Кач. Для тебя, братца твоего и для сестры вашей. Для Иски. Ну,
можешь и с дурачком вашим, с Амаданом, поделиться. Только если не
передашь никому, а в одну харю высосешь - не прощу. Но, прежде, еще
одно дело. День уж за полдень повалился, отведи-ка меня к Цаю.
Знаешь, где он живет? Кто там у него остался?
- Жена Олта и дочь Ойча, - Кач не
спускал глаз с кисета на поясе Дойтена. – Я думал, порох там у
тебя... А Ойча маленькая еще. Ей восемь, кажется. Они тут недалеко.
В Кожевенной слободе. Там как раз рядом второго дозорного зверь
задрал. Я покажу. Пойдем?
- Пойдем, - снял с пояса и протянул
мальчишке кисет Дойтен. – Еще какие вопросы будут?
- А тебя имни кусали? – затаил
дыхание Кач. – Ну, которые в зверей оборачиваются? Правда, что тот,
кого укусят имни, сам становится имни? То есть, если бы Цай выжил,
то сам стал зверем?
- Меня имни не кусали, - признался
Дойтен. – Но никто из тех, кого кусали, сам имни не становился. Не
верь россказням. Тут как с укусом собаки. Может грязь попасть,
может бешенство случиться, если имни бешеный. Да, и люди,
случается, бесятся. Но если ты не имни, то имни не станешь. Хотя
другая беда есть.
- Какая же? – замер Тач.
- Обычно имни кусает так, что лечить
не приходится, - проговорил Дойтен. – Убивает он одним
укусом.
Дом Цая стоял в самом конце
улицы кожевников. Там где уже белел поднятый бургомистром вокруг
города частокол. И то сказать, судьба не выбирает. Отец Цая был
скорняком, а сын стал стражником. Оттого и чаны для кож у его дома
пылью покрылись. А вот кусты орешника вымахали так, что и частокол
за ними едва разглядишь, по другой причине. Пил Цай. Страшно пил. А
отчего пил, теперь уже не упомнишь. Хотя что-то такое Дойтен
припоминал, когда три года назад Цай просил у него денег взаймы...
Невелика была заимка, два десятка медяков, в другой раз Дойтен
послал бы прощелыгу куда подальше, но слезы остановили. Редко он
видел, чтобы воин плакал. Трезвым плакал. Пьяным, помнится, Цай
всегда веселился. Пока его ноги держали.