— Ну, сучонок, где ты шкеришься? — неистовствовал Свирид совсем
рядом. Максимка зажал рот, чтобы не выдать себя ненарочным вздохом.
По лицу от страха катились слезы. Вдруг чья-то ладонь нежно, почти
по-матерински провела по щеке – точно паутинка коснулась. Тьма
зашептала комариным писком и шелестом листвы:
— Не плачь, детка, не рыдай, мама купит каравай. Ай-люли –
каравай…
Максимка было дернулся – пущай уж лучше Свирид отлупит, чем
узнать, кто это такой ласковый живет в трухлявом бревне. Да куда
там! Ладонь плотно зажала рот, поперек живота перехватило и
потянуло куда-то вглубь бревна – в узкую щель, куда Максимка даже
ногу бы не засунул, а теперь проваливался весь. Ласковый голос
продолжал шептать:
— Ай-люли, каравай! Ай-люли, каравай…
***
Демьян хоть в поле и не работал, а вставал все равно спозаранку
– привычка, чтоб её! Жил он бобылем — мать немцы пожгли, а отец и
того раньше в петлю полез, ни жены, ни детей Демьян не нажил. После
войны, вдоволь напартизанившись по лесам да болотам вернулся в
родные края и занял заброшенный дом у самой кромки леса. Вел
хозяйство один — свой огород, куры, да и соседи бывало приносили
чего.
Потянулся Демьян, попрыгал на месте, руками помахал, ногами
подрыгал — кровь разогнать, зачерпнул полное ведро колодезной воды,
умылся, задал корму курам, швырнул Полкану мясные обрезки со
вчерашнего ужина и сам уселся трапезничать. Два яйца — свежих,
только из-под несушки, краюха черного да пук зеленого луку. Только
было Демьян захрустел белой головкой, как на улице раздался
Полканов лай.
— Та каб табе… — ругнулся Демьян, вышел на околицу.
У ворот уже ждали — во двор заходить не осмеливались, и дело
было, конечно, не в пустобрехе Полкане — этот и мухи не обидит,
всего и толку что метр в холке да лай на том конце Задо́рья
слыхать. Тут надо сказать, что Демьяна местные опасались и
неспроста: слыл он человеком знатким, да еще суровым. До сих пор
ходили слухе о бывшем местном алкаше и тунеядце Макарке — тот с
тяжкого похмелья залез было в окошко к Демьяну, чтоб поживиться
горячительным. Что в ту ночь произошло в хате — не знает никто,
зато на все Задорье было слышно пронзительный, полный запредельного
ужаса вой. А на следующий день стоял Макарка c пяти утра у здания
сельсовета — наглаженный-напомаженный, начисто выбритый и в военной
форме — ничего приличнее, видать, не нашлось. А едва пришел
председатель — бросился перед ним чуть не на колени и давай просить
работу любую, хоть какую, а то мол «ночью висельник придет и его
задушит». Председатель, конечно, посмеялся, но отрядил его на
общественные работы — там подсобить, тут прибраться, здесь навоз
перекидать. И со временем стал Макарка-тунеядец Макаром Санычем,
народным депутатом, человеком уважаемым. Однако, местные отмечали,
что на дне голубых глаз все еще плещется какой-то неизбывный,
глубинный ужас, заставлявший Макара Саныча нервно потирать шею
каждый раз при виде Демьяновой хаты. А еще пить бросил — напрочь,
как отрезало. Даже по праздникам. Говорит, от одного запаха горло
перехватывает.