— Но вы же сами сказали… ты же сам сказал, — быстро поправилась,
видимо, выражение лица у меня сейчас не самое приветливое, — что надо его
сделать…
И у меня в затуманенных мозгах наступает прозрение. Чуть ли не рычу:
— Ты что, девственница?
— Нет, — она мотает головой, и мы снова вместе смотрим на кровь, — уже
нет. Кажется…
Так, отползаем, Талеров. Душ дома. Застегиваю ширинку, стараясь
стереть кровь хотя бы из мыслей.
Руки подрагивают, пока я стаскиваю рубашку, заворачиваю в нее свою
бывшую девственницу и осторожно поднимаю на руки.
— Зачем, Тимур, — пытается сопротивляться.
— Тихо, девочка, — обрываю, — правило у меня. Все мое — со мной.
Затихает. А я несу ее к машине. Теперь она определенно моя, хоть я и
не решил, плохо это или хорошо.
И да, Талеров. Дно ты сегодня точно пробил.
Тимур
Мы сидим в моем «Майбахе». Ника — ее Вероника зовут — сбивчиво
рассказывает, как ее занесло на склады, а я смотрю на нее, и в груди болезненно
отдается отголосок забытого и, казалось, давно похороненного чувства.
Они чем-то похожи, даже имена одинаково сокращаются. Ника - Вероника.
Ника - Доминика… Не забывается до конца, не отпускает, как бы я себя ни
насиловал. Единственный раз в жизни мне хотелось думать о ком-то, кроме себя, и
я думал, что у меня получилось.
А ни хера не получилось по итогу, я все равно остался сволочью,
предавшей влюбленную в меня девочку, как мне бросила в лицо недавно Инна, ее
детдомовская воспитательница.
Я хотел найти Доминику. Зачем? Сам не знаю, зачем. Узнать, что с ней
все хорошо, что ни в чем не нуждается. А она исчезла, квартиру продала и
растаяла, как утренний туман.
«Ты одной рукой возле себя ее держал, а другой отталкивал. Что ты
теперь хочешь, Тимур?» Мать моя, женщина, что ж, я реально такое дерьмо?
Похоже, как и то, что на роду мне написано нянчиться с малолетками.
— Тебе хоть восемнадцать есть, сладкая?
Кивает так поспешно, что мне смешно становится. Но в паспорт все равно
заглянуть не мешает, а заодно проверить, не врет ли — и про съемную квартиру, и
про работу.
Но интуиция подсказывает, что девочка говорит правду. Она никаким
боком к эскорту Саркиса, моя сладкая, и у меня в глазах темнеет, когда я
представляю, что ее Черный мог забрать.
Слушаю, как она путается и торопится, и неожиданно закрываю ее рот
своим, заглушая сбивчивую речь. Что-то мне резко перехотелось разговаривать.