Вскинул ладони, взвился Изначальный Огонь, с радостью
забирая подношение. Повернулся хозяин вулкана и стремительным шагом покинул
зал.
На ступенях, ведущих в обрядовый зал, стоял Огневик.
Нахмурился, ведь никогда себе дух не позволял сюда
спускаться.
— Хозяин, того-самого… — робко забормотал, потом осекся и
уставился угольками глаз выжидающе.
— Кончено, — бросил Огневику, сжимая кулаки, не позволяя
пламени взять верх и ослушаться.
Обошел поникшего духа, обозвав про себя глупцом. А он-то
на что надеется? Сидит в этой горе уж столько веков, а все туда же…
Прошел в конюшню, вскочил на нетерпеливо переминавшегося
коня и поехал в селение. Не в то, откуда девица родом, в соседнее. Только самая
крепкая медовуха могла растопить лед, что внутри все сковал. Холодный ночной
ветер жалил лицо, а метка, насмехаясь, продолжала жечь пуще прежнего.
Селение, куда путь держал, раскинулось у моря, поэтому и чужакам
там не удивлялись. В порту нашел трактир, где день и ночь гостей потчевали, приказал
медовухи подать.
Первый кувшин, второй, третий…
Время шло, медовуха текла, кувшинов на столе все больше
становилось, но тоска не унималась, и лед внутри не таял. А тут еще дочь
трактирщика перед ним пятый или шестой кувшин поставила, блеснув браслетом из
голубых бусин.
Совсем как… совсем как глаза девицы…
Вспомнил ее приоткрытые коралловые губы, округлые плечи и
белую грудь, вспомнил, как доверчиво на него смотрела своими ясными глазами,
как обнимала его и поцелуями одаривала. За все время, что в горе этой провел,
не встречал таких, чтоб смотрели на него без страха. Не как на чудовище из-под
горы, а… будто он один из них.
Нет.
К чему думать о том, что давно забыть следует.
Грохнул по столу кулаком, напугав пьяного моряка, что под
лавку от неожиданности свалился.
Допил медовуху, вытер рот ладонью и, бросив горсть монет
на стол, вышел из трактира. Утро еще только цвет набирало.
Привычно кинул взгляд на гору, омываемую медным светом
восхода, — она изо всех селений видна была, возвышалась над ними, напоминая о
себе. Дескать, тут я, тут. Занимайтесь своей жизнью, копошитесь что муравьи, а
я свое все одно возьму, как время придет. Сейчас-то не вился больше тягучий
черный дым, пачкая небо. Затихла проклятая.
Не хотелось Редрику возвращаться. Хотелось до бесчувствия
напиться, но внутренний жар и такого удовольствия не позволил. Выжег весь
хмель, будто и не пил вовсе. И деваться некуда, кроме как обратно.