— Вам не кажется подозрительным мой внешний вид? Ведь здесь
никто больше так не выглядит.
— Не удивляюсь. Лет пять назад я пел в Венеции, во дворце
Великого дожа. Среди его гостей присутствовал купец из твоей страны
— так тот вообще был в шубе и с длинной бородой.
Надо же, остались еще в России нормальные люди, хоть и в
восемнадцатом веке. А то раньше думал, что всех до единого «обновил
до новой версии» «верховный админ» Петр Первый, не предоставив
беднягам право на выбор.
— Послушайте, синьор Кассини, — наконец собрался я с духом. — Вы
очень удивитесь, когда узнаете, что я не только из России, но и, к
тому же, из двадцать первого века?
— России… — при этих словах я заметил в глазах Доменико какую-то
странную искру. — Знаешь, Алессандро, — без намека на шутку ответил
Доменико, — после многих лет пребывания в хоре Капеллы я уже ничему
не удивляюсь.
— Но это невозможно с точки зрения науки, — пытался возразить я.
— И нарушает свойства пространства и времени.
— Смотря какого пространства и смотря какого времени, —
задумчиво ответил певец, но я тогда не уделил должного внимания
этим словам, хотя и следовало бы.
— Ну уж точно не Евклидова, — попробовал пошутить я.
— А теперь буду серьезен, — в теплом голосе Доменико появились
ледяные ноты. — Откуда бы ты ни явился, будь осторожен в словах —
особенно здесь, в Капелле. Тебя могут услышать и донести кому
следует.
— Я, все-таки, не такая уж большая шишка, чтобы кому-то до меня
было дело, — махнул рукой я. — Да и кому может понадобиться на меня
доносить? Этим ребятам, которые вместо приветствия начали с порога
меня оскорблять?
— Антонино и Энрико — ангелы по сравнению с теми, кто
по-настоящему здесь мутит воду. С твоего позволения, я воздержусь
от дальнейшего разговора на эту тему.
***
Бродя по городу, я внимательно разглядывал окрестности. Узкие,
словно железнодорожные тоннели в метро, римские улочки произвели на
меня двойственное впечатление: старинные, живописные дома, как
правило, блеклого желтовато-оранжевого или темно-рыжего цвета,
будто впитавшие в себя лучи палящего южного солнца, контрастировали
с мостовой, залитой лужами помоев и заваленной мусором, а где-то
под окнами валялись сломанные стулья и табуретки. Все это вызвало у
меня тоску, напомнив некоторые старинные дворы на Петроградской
стороне, где я родился и прожил все раннее детство, дворы,
пронизанные сыростью и тонущие в отбросах. Вдоль улиц росли
раскидистые платаны с серебристыми стволами и изящные пальмы, а
кое-где возвышались набла-образные и напоминающие треугольники
Серпинского кроны массивных хвойных деревьев. «Наверное, те самые
знаменитые пинии Рима», —подумал я, вспомнив название симфонической
поэмы Отторино Респиги.