В бытность Ириной я постоянно сражалась с лишним весом, сидела
на диетах и три раза в неделю ходила в фитнес-клуб. Юниа была
намного стройнее, а от такого рациона и вовсе существовала
опасность протянуть ноги еще до казни. Кстати, если ее фигуру я
хоть как-то могла себе представить, то о лице вообще не имела ни
малейшего понятия. Почему не попросила Герту принести зеркало? Ведь
можно же было нарисовать или объяснить жестами.
Хороший вопрос. Может быть, потому, что увидеть в зеркале чужое
лицо было… страшно? Наверно, нечто в самой глубине моего сознания
никак не хотело поверить, что теперь у меня другое тело… другая
жизнь… Не хотело – и отчаянно сопротивлялось.
Башмаки зверски натирали пятки, даже через толстые чулки. И все
же я упорно ходила по камере взад-вперед. Шесть шагов в одну
сторону. Шесть в другую. Больше делать было нечего. Разве что
спать. Или лежать на топчане и тупо смотреть в потолок. Думать.
Вспоминать свою прежнюю жизнь.
Впрочем, воспоминания эти были бледными и плоскими, как
вырезанная из журнала картинка. Словно все произошло десятки лет
назад. Иногда я пыталась представить, как отреагировал Олег, мои
немногочисленные приятельницы и коллеги, узнав, что я погибла в
авиакатастрофе. И понимала: мне это совсем не интересно. Зато
несколько разрозненных то ли воспоминаний, то ли видений Юнии
наоборот были настолько яркими, словно я сама пережила эти события
совсем недавно.
Я боялась, что язык Илары опять ускользнет от меня, как только
закончится действие мелиса, но этого не произошло. Видимо, эффект
проявился не с первого раза или одной порции оказалось
недостаточно. Но вспомнить что-нибудь еще из жизни Юнии не удалось,
как я ни пыталась. Может быть, увиденное было единственным, что
досталось мне от нее. А может, вся остальная ее жизнь пряталась за
прочной стеной, куда мне не было ходу.
После разговора с Гертой многое стало понятнее, но, разумеется,
вопросов осталось намного больше, чем появилось ответов. Я тыкалась
носом, как слепой щенок, и продолжала строить догадки, в которые то
и дело мощно врывался поток отчаяния: не все ли равно, если для нас
с Эйрой уже, наверно, наточили меч и построили эшафот.
Почему-то больше я думала даже не о себе, а именно о ней. Когда
ее привели ко мне, я почувствовала нечто странное, очень смутное,
расплывчатое. Ощущение некой телесной общности. Как и с Айгером,
только совсем иного рода. С ним тело помнило близость, страсть. С
ней – единство матери и ребенка. То, что называют голосом крови.
Что-то отдаленно похожее я испытывала, когда нерожденный ребенок
начал шевелиться у меня в животе. Да, это было давно, но такое не
забывается. Однако любви к Эйре в моем сознании не было – откуда бы
ей взяться? Лишь сочувствие и жалость. И иррациональное чувство
вины за то, что не совершала. Как будто получила по наследству не
только тело Юнии, но и все ее поступки.