Шли мы медленно, Васка сильно хромала и беспрестанно кряхтела,
было видно, что передвигаться ей тяжело.
А я никак не могла поверить в то, что все реально. Слишком
сильно это было похоже на затянувшийся ночной кошмар, который
продолжается, стоит закрыть глаза.
– Ну вот и пришли, – Васка, скрипнув тяжелой дверью, завела меня
в каменную комнату. Здесь было ничуть не теплее, чем на крыльце, и
усадила на кровать. – Ох, Маруся, как же ты выросла. Вот
папенька-то обрадуется. А через недельку он за тобой приедет,
заберет тебя из монастыря. И поедешь ты домой, деточка, замуж
выходить. Хорошую партию тебе папенька устроил. Соседа нашего сын.
Ты его уж, наверное, и не помнишь? А вы же играли вместе, пока ты,
деточка, не заболела. А меня папенька твой отправил присматривать
за тобой. Уж так я его просила, умоляла все эти годы позволить в
монастыре с тобой жить. Да матушка отказывала. Говорила, что
пагубна излишняя забота, Господь не велел.
А я наконец-то смогла стянуть с головы одеяло, мельком оглядела
комнату, или, скорее, келью. Узкий каменный мешок с низкой
деревянной кроватью и сундуком. Окно-бойница, в которое скудно
просачивался свет с улицы, наполовину заткнутое тряпьем, чтоб
сильно не дуло. Лучина с обгоревшим кончиком, вставленная в щепку
возле проема в каменной стене, занавешенного грубой тканью,
заменяющей дверь. И сырость. Вездесущая сырость, от которой все
углы покрылись пушистыми пятнами противной черной плесени... И я
чувствовала стылую влагу грязной и пропахшей застарелым потом
постели... Да, я бы тоже лучше спала на крыльце, чем на этом...
Я посмотрела на Васку, говорившую голосом моей мамы. Лица снова
не было видно, только тощий зад склонившейся над громоздким
деревянным сундуком старухи в длинном, до пола, темно-коричневом
платье из довольно грубой материи. На голове серый от множества
стирок платок, на поясе грязный фартук... Все тоже явно не первой
свежести, не новое и неопрятное...
– Ма... ма... – выдавила я из себя, – ма-ма...
Челюсти так до сих пор и не отошли. Вообще, все тело ощущалось
каким-то чужим и непослушным, как будто я отсидела его целиком. И
теперь мурашки больно бегали по всем мышцам, сведенным
судорогой.
Васка, энергично перебиравшая какие-то тряпки, при звуке моего
голоса замерла. А потом медленно поднялась и наконец-то
повернулась. И, конечно же, это была не она. Не моя мама. Глупо
было надеяться.