Поэтому направляю поток красноречия исключительно к офицеру.
- Туда берут всех желающих. Пишите: четырежды в неделю с шести
лет посещал НКВД. Стало быть, у меня пятнадцать лет выслуги в
органах!
- Вы издеваетесь! Одно моё слово, и Пауль превратит вас в
отбивную… Да, а что вы имели в виду про спецподготовку в
тюрьме?
- Проще показать.
Делаю шаг к столу и сметаю на пол стакан с остатками чая. Краем
глаза вижу, что ефрейтор чуть повернул голову. Такова человеческая
природа – реагировать на неожиданность. Он отвлёкся на миг, этого
вполне достаточно.
Чуть присев, бью его наотмашь по серым галифе, где две штанины
сходятся в одну. С разворота удар левой под диафрагму. Тут же падаю
обратно на табурет и больше не провоцирую обер-лейтенанта. Он и без
того нервно вытащил пушку из кобуры.
- Не сметь!
- Да, господин обер-лейтенант. С вашего разрешения я только
ответил на вопрос. Тренеры «Динамо» учили нас боксу и самбо в
честных боях, по правилам, рассчитывать силы на долгий раунд. В
камере меня чуть не убили в первый же час. Воры дерутся иначе. Вся
схватка заканчивается в секунду. Отвлечение внимания и удар на
поражение в уязвимые точки.
Офицер критически осматривает помощника. Тот пытается встать,
сипит, смешно сучит сапогами. Нет сомнений, при команде «фас»
отыграется сполна.
Конечно, расчёт у Абвера правильный. Об инсценировке расстрелов
слышали многие. Как только человека уводят от могилы, он
расслабляется, воображает – худшее позади, испытание выдержано. На
дальнейшее сопротивление нет моральных сил. А на меня накатило
равнодушие. Снова будет череда допросов, возможно – пыток, затем
новый поход к могиле, один из них станет не театральным, а
реальным.
Боль смывает шелуху, сознание приобретает кристальную ясность.
Если и есть какой-то шанс спасения, то он в одном – ни шагу с
избранной линии.
Ефрейтора сменяет другой ефрейтор, за ним – сержант, чередуются
и следователи, только я один и тот же, вынужденный отвечать на
тысячи однотипных вопросов. Спать не дают, пока не вырубаюсь, уже
не чувствительный ни к чему – ни к пыткам, ни к яркому свету, ни к
ведру ледяной воды.
Месяц однообразно-мучительных дней и ночей заканчивается, когда
меня оставляют в покое на несколько часов в одиночной камере. Гром
замка нарушает уединение. Но это – не дюжие парни, что поволокут в
допросный кабинет. Фашист собственной персоной, в идеально
отглаженной форме, чисто выбритый, сапоги блестят до боли в глазах.
Затхлый запах камеры перебивается благоуханием одеколона.
Выпрямившись, рассматриваю звёзды на его погонах…