Тишина.
Только шорох, словно Маркел за воротами зачем-то трется о частокол.
Максим подошел поближе, хотел заглянуть в щель между створками, но
тут со стороны двора раздалось хриплое рычание, словно там был
сторожевой пес, почуявший чужого. А затем створки дернулись, как
будто кто-то хотел их высадить с той стороны, но не догадался снять
засов. Максим отпрянул от ворот: он почувствовал тот же чесночный
запах, что исходил он лесного упыря.
– Нечисто
тут, – сказал он Фрязину.
– Без тебя
вижу, кутья, – ответил тот, перехватив получше бердыш. – Другие
ворота здесь есть?
Максим
помотал головой.
– А на этих
засов какой? Деревянный?
Максим
теперь кивнул.
– Тогда
будем прямо тут заходить. Давай, посторонись.
С этими
словами он подошел к воротам, размахнулся и рубанул между створок
бердышом. Раздался треск, створки ворот закачались, и тут же из них
выскочил сторож Маркел в разодранной на клочья свитке и с черным
лицом, словно его долго кулаками по лицу лупили.
С ревом
бросился он на Фрязина, но тот долго раздумывать не стал – рубанул
бердышом в грудь, так что едва не располосовал старца на две
половины. Тот еще дернулся и затих на земле, уставив в ночное небо
белые глаза снулой рыбины.
И снова
Максим себя поймал на том, что не верит в то, что все это наяву
происходит. И отец, и дядя ему внушали, что никаких упырей и прочей
нечисти на свете не бывает, что являются они только в видениях, и
только тем, кто Бога гневит: пьет неумеренно водку, блудит,
скоморшничает, душой кривит. Но это… неужто это все взаправду?! Да
еще в обители Господней?
– Чего
встал, кутья? – вернул Максима к действительности окрик Фрязина. –
Пойдем, посмотрим, что у вас там стряслось.
Но одного
взгляда за ворота было достаточно, чтоб понять: не стряслось ничего
хорошего. Двор перед воротами был весь усеян какими-то обломками,
щепками, и среди них Максим с ужасом разглядел оторванное
человеческое ухо и скрюченный почерневший палец. Запах стоял
тошнотворный, воняло бойней и все тем же чесноком, и где-то в
отдалении слышался шорох и урчание.
– Они что,
все погибли? – шепотом спросил он у Фрязина.
– Нет, мать
твою, на небо вознеслись, к ангелам! – раздраженно прошипел тот,
вертя головой по сторонам. – Гляди лучше в оба. А то сейчас твои
товарищи повылезут.
И в самом
деле, словно привлеченный их говором, из-за ближайшей кельи возник
толстый Никишка, тот, что Серафима вязал и сторожил. Был он раньше
малым добродушным, ленивым, любил сладко поспать и вкусно поесть.
Теперь же добротой от него не пахло, а пахло все тем же гнилым
чесночным духом, а лицо отливало зеленью, рот же был распахнут,
зубы оскалены. Монах выставил вперед руки, клацнул зубами и
бросился с ревом на Максима. Казалось, все, что осталось в нем от
прежнего Никишки, это голод.