Макс плюхнулся
на кровать и застывшим, безжизненным взглядом долго еще пялился в глянец
потолка – он так надеялся, что эту ночь проведет дома. Надеялся, что мать
увидит после долгой разлуки, и, может быть, она его простит… Не суждено. И боль
от пережитых унижений, от жизни своей загубленной в один миг стерлась,
сменившись болью новой, в разы сильнее и беспощадней. Мать он никогда им не
простит. Жизнь свою искалеченную, растоптанную – он никогда им не простит.
- Какая же ты
тварь, Карина, - не выдержав, проговорил Власов в тишину. – Молись теперь, чтоб
я тебя не нашел.
Проснулся Макс
от солнца, припекающего щеку. Поморщился, с головой залез под покрывало в
надежде спрятаться от назойливых ярких лучей, но стало еще невыносимей – жарко,
дышать нечем.
Стоп! Какое
покрывало? И тихо почему-то, как в одиночной камере, куда он не раз попадал
«штрафником». Опять кому-то не тому морду разбил? Макс резко открыл глаза,
ожидая увидеть перед собой привычные серые замызганные стены камеры или больницы
– но нет, здесь чисто, светло и уютно. Это не колония. Власов уселся на кровати
и огляделся, пытаясь понять, где же находится. Через пару мгновений все-таки
вспомнил: гостиница Сажинского и его, Власова, кров на ближайшую неделю. Свобода…
Видимо, опьянев от нее, проспал как убитый и даже не разделся.
Поправив
изрядно помятую Олежкину рубашку, Макс поплелся на кухню – там, вроде, чайник
был, а, может, и кофе найдется.
А на улице
почти что лето. Макс включил чайник и приоткрыл окно – и тут же вместе с шумом
кипящего жизнью города в крохотную кухоньку влетел свежий воздух. Еще пахнет
вчерашним ливнем, невысохшие лужи небольшими озерками сверкают на асфальте, напоминая
о вчерашней непогоде, – так странно, так непривычно смотреть на залитый солнцем
город… Так быстро все изменилось. Словно буря миновала и теперь обещан покой.
Власову даже показалось, что этим утром ему самому уже не так паршиво, как
вчера; ему даже поверилось, что может быть, и в его жизни когда-нибудь наступит
такое лето.
Вода в чайнике
закипела, раздался щелчок. У Олежки в запасах отыскался не только кофе, но еще
и печенье, – вот и славненько, а то вылезать из этой тихой спокойной норы нет
ни малейшего желания. Власов и не вылезал. И не вылез бы, если б Сажинский сам,
не дождавшись от него никакой тяги к общению, ближе к вечеру не показался б на
пороге, держа в руках два огромных пакета с едой.