Поймали Птицу, в клетку посадили
Велели петь, как снимут покрывало,
Кормили сытно, прутья золотили,
И лишь летать ей клетка не давала.
Живя в плену у праздного бессилья,
Забыла Птица прежние невзгоды,
Но тосковали сложенные крылья
По сладкой мгле и свежести свободы.
Она смотрела горестно и немо
Туда, где было, втиснутое в раму,
Далёкое, несбыточное небо, —
И видела прекрасную Панаму.
Так месяцы и годы пролетели,
И вот однажды, вырвавшись из клети,
Она впорхнула в кружево метели,
Которой нет белей на белом свете.
Звенела стужей линия трамвая,
В проулки ночь неслышная вползала,
И жил весь город, не подозревая,
Что на свободе Птица замерзала.
И думала она: «Так вот какая
Прекрасная, манящая свобода:
Серебряными искрами сверкая,
Таится смерть холодная у входа!
Так что любить – холёную неволю
Иль этот миг полёта перед смертью?..»
И пала Птица, скованная болью,
Подкошенная белой снеговертью.
Закрыты жизни старые страницы,
Из плена стужи рвутся нынче воды,
И вновь поют непойманные птицы
О сладкой мгле и свежести свободы.
Хоронили слова, хоронили,
Погребали в бумажной могиле,
А они из могилы кричали
О судьбе, о беде, о печали.
Хоронили слова, хоронили:
Много знали они и хранили,
Много видели и испытали
До последнего сальто-мортале.
Хоронили слова, хоронили…
Их в горячке на лист обронили,
Их взволнованно губы шептали,
Да чужие глаза их читали.
Хоронили слова. Не они ли
Убеждали, просили, молили,
Восклицали, стенали, роптали
И… в каморках корзин отцветали?
Хоронили – без траурных лилий,
И на башнях по ним не звонили,
И у гроба о них не рыдали,
И не им раздавали медали.
Сколько их средь имен и фамилий
В ожиданье глухом истомили!
Но из мёртвых слова восставали —
В наших снах они смолкнут едва ли.
И живут, воскресая из пыли,
Под сукном у чиновных рептилий,
Не замученные палачами, —
Те слова, что пылали в Начале!
Памяти Владимира Николаевича
Душутина-Келлера,
воронежского краеведа и русского историка
Он был последним, совсем заброшенным,
Его за глаза называли Сенькой.
Но безголовым шапкам поношенным
Его голова была ступенькой.
Он в ней свои громоздил категории,
Которых не было в мире безвестней,
И значился он не в анналах истории,
А в манускриптах истории болезни.