— А что он может сказать? Говорит, что рад видеть во мне,
наконец-то, подобное рвение к службе, — он оттеснил меня еще
немного, но тут я уже не выдержал.
— Петька! Пусти посмотреть! Ничего мне не грозит. Не в этот
раз.
— Да и не думаю я, Петр Федорович, что кто-то лапу свою поднять
на вас хочет, да вот только вы-то в исподнем одном, а там, — он
махнул в сторону окна, — уже кого только не вынесло, разузнать, что
происходит. И девицы почитай все, кто еще гостит у государыни. А вы
в окне, как на ладони будете. Вот накиньте на себя что-нибудь, хоть
вон халат, и тогда я сразу же уйду с дороги. Или же вы, Петр
Федорович, специально стать показать хотите, словно бы незнаючи,
что при лунном свете шелк вашей сорочки как будто исчезнет, оставив
вас... — он неопределенно поводил рукой со все еще зажатым в ней
пистолетом в воздухе. У меня хватило совести слегка покраснеть. Я
совсем забыл, что настоящий китайский шелк, из которого была сшита
эта сорочка, имел такие вот интересные особенности.
Схватив брошенный на кресло парчовый халат, я быстро его надел,
и выразительно посмотрел на хмыкнувшего Петьку. Тот лишь широко
улыбнулся и сделал шаг в сторону, пропуская меня к окну. А ведь он
действительно за мою нравственность переживает больше, чем за
жизнь.
Подойдя к окну, я начал всматриваться в темноту, в которой
мелькали огни фонарей, освещавшие дорогу бегущим к месту
происшествия людям. Закутавшись в халат, я задумчиво перевел взгляд
на ноги и пошевелил голыми пальцами. Пушистый ковер, лежащий на
полу, не позволял ногам замерзнуть, потому что тапки я так и не
сшил. Не сам, конечно, но никого так и не заставил. То времени нет,
то еще что-то мешает.
Я улыбнулся, как отстоял свое право спать в штанах, обычных
пижамных штанах и сорочке, не длинной в пол, в которых спали и
мужики, и женщины, а самой обычной, которую я под камзолом ношу.
Единственное отличие состояло в том, что ночная сорочка в меня
лишилась малейших шнурков, лент и бантов на горловине, не надо
провоцировать судьбу, не стоит этого делать, а также вообще всех
кружев. Мой французский портной чуть не зарезался своими ножницами,
вопя что-то о том, что любой аскетизм хорош в меру, и что это
рубище не наденет ни один уважающий себя крестьянин. Я молча
выслушал его истерику и пообещал спать голяком, если господин Фурье
не заткнется и не начнет молча выполнять то, что от него требуется.
Но, я никак не мог представить, что мою пижаму ввалившиеся вместе с
Елизаветой господа, которая, как это бывало частенько до нашей
эпичной ругани, частенько приходила вот так пожелать мне доброго
утра, сочтут крайне непристойной. Нет, в бабской хламиде до пят и с
колпаком на башке спать — это нормально, а в пижаме — непристойно,
видите ли. Я тогда в первый раз послал их всех в весьма
экспрессивной форме, посоветовав не смотреть, если что-то не
устраивает.