Я на секундочку представил себе маленького Костю ребеночком семилетним или же шестилетним, бегающим по полям Елисейским и живущим в достатке и в любви родителей, с братиком Николаем, с сестренкой Ольгой в безоблачном детстве… А всего через два года лагерь детский концентрационный на Воробьевых горах, вот те на… (впоследствии всю свою долгую жизнь Константин Александрович, по возможности, обходил эти места стороной. – Примеч. автора), смерть от голода сестрички Ольги, следом арест отца и разлука с папой на двадцать долгих лет. Что называется – получите и заверните. (Через двадцать лет братья разыщут папу и вызволят его из мордовских лагерей и он проживет еще десять лет на свободе в ссылке.) Вот вам и слеза ребенка. Но слезой здесь явно не отделаться, здесь место ужасу и страху детскому. Это же кем надо было быть, чтобы сотворить подобное зло по отношению к детям.
Всеволод, безо всяких сомнений, гордился своим дедушкой… Дедушка был для него примером для подражания во всем, и не только по замыслу самого юного Севы, но и по замыслу его генетического кода. Всеволод не только стремился во всем соответствовать Константину Александровичу, но и унаследовал от него речевые и внешние навыки, как то: сидеть на диване, заложив ногу на ногу, затянувшись сигаретой. А также манеру выражаться в резкой форме и манеру прерывать невнимательного собеседника, не дав ему закончить ранее начатую фразу. В такой момент Сева обычно вскипал, голос его в момент переходил на повышенные тона, и вслед за этим следовала одна и та же фраза, повторяемая им бессчетное количество раз, в тоне, не терпящем каких-либо возражений…
– Я говорю, ты молчишь!!! (Последнее мне приходилось слышать от скульптора неоднократно, за четыре года нашего с ним знакомства, по моим подсчетам не менее ста раз.) – Молчи, я говорю, ты молчишь!
В такие моменты я умолкал, подчиняясь воле его кода – генетического… Причем это касалось чего угодно, будь то разговор про погоду, будь про политику, будь за жизнь – да про что угодно, он говорит, а ты уж, будь любезен, помолчи… Это забавно выглядело со стороны.
Вот я о чем-то рассуждаю вслух, а он мне на самом интересном месте говорит:
– Молчи, я говорю, ты молчишь!
Я смотрел в такие минуты на Всеволода, и он напоминал мне восторженного, наивного и увлеченного своим очередным рассказом мечтателя. И что мне оставалось делать, как не замолчать. Сева в такие именно моменты был настолько увлечен своим повествованием, что забывал обо всем на свете. Он сочинял и повторялся на ходу и на лету, и бесчисленное количество раз, эпизод за эпизодом. Чего ему только тогда не приходило на ум. Можно сказать, что он на ходу вспоминал, сочинял и повторялся: